Человеческий фактор

— Я уверен, что нет, — сказал он.

— А вот Мюллер не разделяет вашей уверенности.

— О, Мюллер! Ну что может знать об этом Мюллер?

— Знать он ничего не знает. Но у него есть интуиция.

— Если дело только в этом…

— Вы никогда не были в Африке, Эммануэл. А в Африке приходится доверять интуиции.

— Дэйнтри потребует гораздо большего, чем интуиция. Его не удовлетворили даже улики против Дэвиса.

— Улики?

— Эта история с зоопарком и дантистом — если взять хотя бы один пример. Ну и Портон. Портон сыграл решающую роль. А что вы скажете Дэйнтри?

— Моя секретарша сегодня с утра пыталась дозвониться Кэслу. Никто вообще не ответил.

— По всей вероятности, он уехал с семьей на уик-энд.

— Да. Но я приказал открыть его сейф — заметок Мюллера там нет. Я знаю, что вы скажете. Кто угодно может допустить небрежность. Но я подумал, если Дэйнтри съездит в Беркхэмстед… ну, словом, если там никого нет, можно будет осторожно осмотреть дом, а если Кэсл там… он удивится появлению Дэйнтри и, если он виноват… начнет нервничать…

— Вы сообщили об этом в Пятое управление?

— Да, я разговаривал с Филипсом. Он снова взял телефон Кэсла на прослушивание. Даст Бог, все это кончится пшиком. В противном случае это будет значить, что Дэвис был ни в чем не виноват.

— Не волнуйтесь вы так из-за Дэвиса. Право же, не такая уж он потеря для Фирмы, Джон. Его вообще не следовало к нам брать. Он был плохой и небрежный работник и слишком много пил. Рано или поздно он все равно стал бы для вас проблемой. А вот Кэсл, если прав Мюллер, даст нам серьезную головную боль. Тут афлатоксин не применишь. Все знают, что он мало пьет. Придется передавать дело в суд, Джон, если мы не придумаем чего-то другого. Защитник. Процесс in camera. Журналисты этого терпеть не могут. Сенсационные заголовки. Дэйнтри, я думаю, будет доволен, хотя все остальные — нет. Он у нас великий сторонник законности.

— А вот, наконец, и он, — сказал сэр Джон Харгривз.

Дэйнтри медленно поднимался к ним по широкой лестнице. Казалось, он преисполнился желания опробовать одну за другой все ступеньки, словно каждая представляла собой косвенную улику.

— Не знаю, право, как и начать.

— А почему бы не так, как со мной — грубовато?

— Так ведь у него не настолько толстая кожа, как у вас, Эммануэл.

Часы тянулись бесконечно долго. Кэсл пытался читать, но никакая книга не могла снять напряжение. Дочитает абзац — и возникает мысль, что где-то в доме лежит что-то, что может быть использовано против него. Он просмотрел все книги на всех полках — не осталось ни одной, которой он пользовался для зашифровки: «Война и мир» была благополучно уничтожена. Всю использованную копирку — какие бы невинные вещи он с ее помощью ни писал — он забрал из кабинета и сжег; в списке телефонов на его письменном столе не было ни одного секретного номера — разве что номер мясника и врача, и однако же Кэсла не покидала мысль, что где-то он оставил ключ к разгадке. Он вспомнил тех двоих из спецслужбы, что производили обыск в квартире Дэвиса; вспомнил про букву "С", которой Дэвис отметил некоторые места в томике Браунинга, принадлежавшем его отцу. У него в доме следов любви не найдут. Они с Сарой никогда не писали друг другу любовных писем: любовные письма в Южной Африке были бы доказательством преступления.

Никогда в жизни у Кэсла еще не выдавалось такого долгого и одинокого дня. Он не чувствовал голода, хотя утром завтракал только Сэм; но Кэсл сказал себе: неизвестно ведь, что может произойти до вечера и где он будет в следующий раз есть. Он сел на кухне и поставил перед собой тарелку с ветчиной, но, съев всего один кусок, вспомнил, что надо послушать «Новости», которые передают в час дня. Он прослушал все до конца — вплоть до новостей о футболе, потому как все ведь может быть: срочное сообщение могут добавить в последний момент.

Но, конечно, не было ничего, связанного с ним. Даже младшего Холлидея не упомянули. А что до него самого, то едва ли что-либо о нем вообще появится в прессе — вся его жизнь теперь будет протекать in camera. Столько лет он занимался так называемой «секретной информацией», и сейчас ему странно было оказаться без информации вообще. Его так и подмывало снова послать свой SOS, но вторично звонить из дома было бы неосторожно. Он понятия не имел, куда посылал свой сигнал, но те, кто прослушивают его телефон, вполне могут это выяснить. В нем с каждым часом крепло возникшее накануне убеждение, что связь оборвана и его бросили на произвол судьбы.

Он отдал несъеденную ветчину Буллеру, и тот в благодарность оставил на его брюках тягучую нить слюны. Ему следовало бы давно уже вывести пса, но он не хотел выходить из дома даже в сад. Если приедет полиция, пусть арестуют его в доме, а не под открытым небом, где жены соседей будут глазеть на него из окон. Наверху, в спальне, он держал в ящике ночного столика револьвер, о котором никогда не говорил даже Дэвису, хотя владел оружием на законных основаниях еще со времен работы в Южной Африке. Там почти каждый белый имеет оружие. Купив револьвер, Кэсл вложил в него один патрон, и все эти семь лет не перезаряжал и не трогал предохранителя. Он подумал: «Я могу ведь покончить с собой, если ворвется полиция», но он прекрасно знал, что самоубийство для него исключено. Он же обещал Саре, что настанет день, когда они снова будут вместе.

Он почитал, посмотрел телевизор, снова почитал. Нелепая мысль пришла ему в голову: сесть на поезд, поехать в Лондон, пойти к отцу Холлидея и спросить, как обстоят дела. Но ведь вполне возможно, что и за его домом, и за станцией уже установлено наблюдение. В половине пятого, когда стали сгущаться сумерки, снова зазвонил телефон, и на этот раз — вопреки логике — Кэсл поднял трубку. Где-то в нем теплилась надежда, что он услышит голос Бориса, хотя и знал, что Борис никогда не рискнет звонить ему домой.

Суровый голос матери раздался совсем рядом, словно она находилась в одной с ним комнате.

— Это ты, Морис?

— Да.

— Я рада, что ты там. А то Сара как будто считает, что ты мог уехать.

— Нет, я все еще здесь.

— Что за несуразица происходит между вами?

— Вовсе не несуразица, мама.

— Я сказала Саре, чтобы она оставила со мной Сэма и немедленно возвращалась к тебе.

— Но она не едет, нет? — со страхом спросил он. Вторичного расставанья он, наверно, не вынесет.

— Она отказывается ехать. Говорит, ты не впустишь ее в дом. Это, конечно же, нелепо.

— Вовсе не нелепо. Если она вернется, тогда я уйду.

— Да что такое произошло между вами?

— Когда-нибудь узнаешь.

— Ты что, собираешься разводиться? Это же будет очень плохо для Сэма.

— На данный момент речь идет о разъезде. Дай пройти немного времени, мама.

— Ничего не понимаю. А я терпеть не могу, когда я чего-то не понимаю. Сэм хочет знать, покормил ли ты Буллера.

— Скажи, что покормил.

Она повесила трубку. Интересно, подумал он, проигрывают ли сейчас где-то их разговор, слушая пленку. Ему безумно хотелось выпить, но бутылка с виски была пуста. Кэсл спустился в подвал, где раньше хранили уголь, а теперь он держал вина и виски. Скат для угля был переделан в скошенное окно. Кэсл посмотрел вверх и увидел кусочек освещенного тротуара и ноги человека, стоявшего под фонарем.

Ноги были не в форменных брюках, но, конечно, вполне могли принадлежать сотруднику спецслужбы в штатском. Человек этот, кто бы он ни был, стоял прямо против двери, но вполне возможно, что наблюдатель хотел таким способом вспугнуть его и вызвать на неосмотрительный шаг. Буллер спустился следом за хозяином в подвал: он тоже заметил ноги и принялся лаять. Сидя на задних лапах, задрав морду, он производил грозное впечатление, но если бы неизвестный оказался рядом, он не укусил бы, а только обслюнявил его. На глазах у них ноги исчезли из виду, и Буллер разочарованно заворчал, потеряв возможность завести нового друга. Кэсл нашел бутылку «Джи-энд-Би» (при этом он подумал, что цвет виски уже не имеет значения) и поднялся с ней наверх. В голове мелькнула мысль: «Если бы я не уничтожил „Войну и мир“, я мог бы почитать сейчас книгу ради удовольствия».