Человеческий фактор

Значит, он на свободе, подумал Кэсл, с копией бумаг Мюллера в кармане, и полиция, по всей вероятности, наблюдает за ним. Вполне возможно, он побоится заложить их в указанный тайник, вполне возможно, побоится даже уничтожить их, — скорее всего прибережет для выгодной сделки с полицией. «Я — фигура куда более важная, чем вы думаете: если это мое дельце будет замято, я покажу вам кое-что такое… сведите-ка меня с кем-нибудь из спецслужбы». Кэсл вполне представлял себе, какой в этот момент, возможно, шел разговор: местная полиция настроена скептически, и тогда Холлидей для приманки показывает им первую страницу соображений Мюллера.

Кэсл открыл дверь в спальню — Сара еще спала. Он сказал себе, что настал момент, который — он всегда это знал — должен рано или поздно наступить: надо четко все продумать и действовать решительно. Надежде нет места, как и отчаянию. Это эмоции, которые только мешают думать. Надо исходить из того, что Бориса нет, что линия связи оборвана и что он должен действовать на собственный страх и риск.

Он спустился в гостиную, чтобы Сара не могла услышать, как он набирает номер, и вторично позвонил по телефону, который ему дали только на самый крайний случай. Он понятия не имел, где звонит звонок, — это была телефонная станция где-то в Кенсингтоне; он трижды набрал номер с интервалом в десять секунд, и у него возникло впечатление, что его SOS звучит в пустой комнате, но наверняка сказать он не мог… Воззвать о помощи больше было не к кому, — оставалось лишь исчезнуть из дома. Кэсл сидел у телефона и составлял план действий или, вернее, проверял его и подтверждал, ибо план был составлен им уже давно. Ничего существенного, что следовало бы уничтожить, у него не осталось — Кэсл был в этом почти убежден: ни книг, которыми он пользовался для зашифровки… уверен — никаких бумаг, которые надо сжечь… он может спокойно покинуть дом — пусть стоит пустой и запертый… вот собаку, конечно, не сожжешь — как же быть с Буллером? До чего нелепо в такую минуту волноваться по поводу собаки — собаки, которую он даже не любил, — но его мать ни за что не позволит Саре поселиться с Буллером в суссекском доме. Наверное, можно было бы сдать собаку на псарню, но Кэсл понятия не имел, где находятся такие заведения… Это была единственная проблема, которую он не продумал. А, не важно, сказал он себе и пошел наверх будить Сару.

Почему сегодня она так крепко спит? Он вспомнил, глядя на жену с нежностью, какую испытываешь даже к спящему врагу, — как после их близости он словно провалился в пропасть, чего с ним не бывало уже многие месяцы, — а все лишь потому, что между ними состоялся откровенный разговор, что они перестали таиться друг от друга. Он поцеловал ее — она открыла глаза, и он увидел, что она сразу поняла: нельзя терять ни минуты; не может она, по обыкновению, понежиться в постели, потянуться и сказать: «Мне снилось…»

Он сказал ей:

— Ты должна позвонить моей матери. Естественнее, чтобы звонила ты, раз мы с тобой поссорились. Спроси, позволит ли она вам с Сэмом пожить у нее несколько дней. Можешь немного подсоврать. Будет даже лучше, если мама поймет, что ты привираешь. Тогда тебе легче будет постепенно все ей рассказать. Можешь сказать, что я вел себя совершенно непростительно… Мы ведь обо всем этом уже говорили с тобой вчера.

— Но ты сказал, что еще есть время…

— Я ошибся.

— Что-то случилось?

— Да. Вы Сэмом должны немедленно уезжать.

— А ты останешься тут?

— Либо мне помогут скрыться, либо за мной приедет полиция. И если это случится, тебя не должно тут быть.

— Значит, конец нашей жизни?

— Безусловно, нет. Будем живы — сумеем снова соединиться. Тем или иным способом. В той или иной стране.

Почти не переговариваясь, они поспешно одевались, словно чужие люди, оказавшиеся в одном купе спального вагона. Только уже у двери, направляясь будить Сэма, она спросила:

— А как же быть со школой? Не думаю, правда, чтобы кто-то забеспокоился…

— Не волнуйся по этому поводу. Позвонишь в понедельник и скажешь, что он заболел. Я хочу, чтобы вы оба как можно скорее уехали из дома. На случай, если явится полиция.

Через пять минут Сара вернулась и сказала:

— Я говорила с твоей мамой. Не могу сказать, чтобы она обрадовалась. Она ждет кого-то к обеду. А как будет с Буллером?

— Я что-нибудь придумаю.

Без десяти девять они с Сэмом уже готовы были ехать. У дверей стояло такси. Все происходящее казалось Кэслу до ужаса нереальным. Он сказал:

— Если ничего не случится, ты вернешься. Сделаем вид, что мы помирились.

Из них троих Сэм, по крайней мере, был счастлив. Кэсл видел, как он смеется, разговаривая с шофером.

— А если…

— Приехала же ты в «Полану».

— Да, но ты сам как-то сказал, что дважды ничто в точности не повторяется.

Они вышли к такси, забыв даже поцеловаться, а потом вспомнили и поцеловались, но не вложив в поцелуй ничего, ничего не чувствуя, кроме разве того, что не может быть, чтобы он куда-то уехал, — просто им все это снится. Они ведь всегда делились снами — этими закодированными посланиями, которые порой не разгадать, как загадку.

— Могу я тебе позвонить?

— Лучше не надо. Если все будет в порядке, я сам позвоню тебе через несколько дней из автомата.

Такси тронулось, и Кэсл не мог различить даже ее силуэта из-за дымчатого заднего стекла. Он вернулся в дом и стал укладывать вещи в сумку, которую можно было бы взять с собой и в тюрьму и в бега. Пижама, банные принадлежности, маленькое полотенце… поразмыслив, он положил еще и паспорт. Затем сел и начал ждать. Он услышал, как отъехала машина соседа, и воцарилась тишина. У него было такое впечатление, будто он — единственный живой человек на всей Кингс-роуд, если не считать полиции в участке на углу. Дверь распахнулась, и вперевалку вошел Буллер. Он присел на задние лапы и уставился на Кэсла, словно гипнотизер, своими выпученными глазами.

— Буллер, — шепотом произнес Кэсл, — Буллер, какой же ты всегда был чертовой докукой, Буллер.

Буллер продолжал на него смотреть — так он давал знать, что пора вывести его на прогулку.

Четверть часа спустя, когда Буллер все еще сидел и смотрел на Кэсла, зазвонил телефон. Кэсл не стал снимать трубки. Телефон звонил и звонил, будто плакал ребенок. Это не могло быть сигналом, которого он так ждал: ни один куратор не станет так долго звонить: по всей вероятности, это кто-то из друзей Сары, подумал Кэсл. Уж во всяком случае, звонят не ему. У него друзей нет.

Доктор Персивал сидел в холле клуба «Реформа» возле монументальной широкой лестницы, словно специально так построенной, чтобы выдержать солидных пожилых государственных мужей-либералов с бородками или бакенбардами, этих столпов честности и неподкупности. Когда Харгривз вошел в холл, там сидел, кроме Персивала, еще лишь один член клуба, маленький, незаметный и очень близорукий: он с трудом разбирал биржевую сводку на ленте телетайпа. Харгривз сказал:

— Я знаю, сегодня мой черед, Эммануэл, но «Клуб путешественников» закрыт. Надеюсь, вы не возражаете, что я пригласил Дэйнтри присоединиться к нам.

— Что ж, это не самый веселый собеседник, — заметил доктор Персивал. — Какие-то неприятности по части безопасности?

— Да.

— Я-то надеялся, что после Вашингтона вы хоть немного поживете спокойно.

— На нашей работе долгого спокойствия ожидать не приходится. Я, во всяком случае, едва ли когда-либо буду наслаждаться покоем, и вообще, почему я не подаю в отставку?

— И не говорите об отставке, Джон. Одному Богу известно, какого типа может навязать нам Форин-офис. Что же вас тревожит?

— Дайте мне сначала выпить.

Они поднялись по лестнице и сели за столик на площадке перед рестораном. Харгривз заказал свое любимое «Катти Сарк» без воды.

— Что, если вы убили не того человека, Эммануэл? — сказал он.

В глазах доктора Персивала не отразилось удивления. Он тщательно проверил цвет своего сухого мартини, понюхал, подцепил ногтем кусочек лимонной кожуры, словно сам готовил коктейль по своему рецепту.