Высший генералитет в годы потрясений Мировая история

— Я хотел бы спросить еще одну вещь! Женат он или еще холостяк?

— Да, я женат.

— Хочет ли он, чтобы его жену известили о том, что он попал в плен?

— Не нужно. Если вы можете исполнить мою просьбу, не надо.

— Есть у него семья, дети?

— Одна дочь.

— Сколько лет дочери?

— 3 года.

— Почему он не хочет, чтобы его семья знала о том, что он в плену? Может быть, он думает, что семья из-за этого пострадает?

— Я, собственно говоря, ничего не думаю. Если хотите, сообщите, не хотите, не надо. Что тут сообщать? Пожалуйста, сообщайте, мне все равно.

— Разве это позор для солдата попасть в плен, или же он думает, что его семья будет иметь из-за этого неприятности?

— Нет, никаких неприятностей, мне стыдно, мне!

— Да, но ведь после войны он снова вернется домой. Тогда ему придется стыдиться всю жизнь. С солдатом ведь всегда может случиться, что он попадет в плен, будучи ли ранен или просто как храбрый солдат.

— Мне стыдно перед отцом, что я остался жив.

— Но ведь не только перед отцом, но и перед женой.

— Жена — это безразлично.

— Разве его не беспокоит, что жена беспокоится о нем. Может быть семейная жизнь в России настолько безразличная вещь, что он даже не ощущает потребности известить своих близких, как это делает немецкий солдат, попадая в плен.

— Нет, она мне не безразлична, я ее очень уважаю, я очень люблю ее!

— Если он не даст о себе знать, то его жена будет думать, что он умер. Разве ему это безразлично?

— Скажите, почему это вас так интересует?

— Нас это интересует как солдат, когда мы, солдаты, попадаем в плен, то у нас всегда бывает желание известить своих близких, потому что у нас брак и семейная жизнь играют большую роль, для нас эта исключительно важно, в противоположность красной России.

— Нет, там уже знают, что я или умер или попал в плен, точно не знают, но там известно, что моя дивизия разбита, что я или умер или взят в плен.

— Имеет ли он намерение написать дамой?

— (Продолжительная пауза). Конечно, мне хочется, я этого не отрицаю.

— Не будет ли он возражать, если мы сообщим па радио о его пленении, с тем, чтобы его семья и его жена узнали, что сын жив, или он думает, что отцу это безразлично?

— Нет, по радио не нужно.

— Почему? Потому что его отец занимает самый высокий пост в правительстве, или же он думает, что отец заклеймит его позором?

— Я не хочу скрывать, что это позор, я не хотел идти, но в этом были виноваты мои друзья, виноваты были крестьяне, которые хотели меня выдать. Они не знали точно, кто я. Я им этого не сказал. Они думали, что из-за меня их будут обстреливать.

— Его товарищи помешали ему что-либо подобное сделать, или и они причастны к тому, что он живым попал в плен?

— Они виноваты в этом, они поддерживали крестьян. Крестьяне говорили: — «уходите». Я просто зашел в избу. Они говорили: «Уходи сейчас же, а то мы донесем на тебя!» Они уже начали мне угрожать. Они были в панике. Я им сказал, что и они должны уходить, но было поздно, меня все равно поймали бы. Выхода не было. Итак, человек должен бороться до тех пор, пока имеется хотя бы малейшая возможность, а когда нет никакой возможности, то… Крестьянка прямо плакала, она говорила, что убьют ее детей, сожгут ее дом.

— После того, как он попал в плен, с ним обращались хорошо, или же он хочет пожаловаться на что-нибудь, или же он твердо убежден теперь в том, что со всеми пленными обращаются так же, как и с ним.

— Нет, со мной обращались хорошо, я ничего не могу сказать. Мои сапоги понравились людям, но я не сержусь, ведь это в конце концов трофеи, пожаловаться я не могу.

— Но он ведь снял свои вещи?

— Да, сапоги с меня сняли.

— Может быть, его просто обыскали, чтобы посмотреть, нет ли в сапогах оружия?

— Нет, не «может быть», а точно, сапоги отобрали.

— Он должно быть сам снял сапоги, когда одевал другие брюки?

— Нет, когда я пришел и сдался в плен, я был в крестьянской одежде и в сапогах, но на следующее утро сапоги у меня забрали. Мне было немного неприятно, но я не так уж сердился. Раз взяли, значит взяли.

— Как он сейчас одет?

— Сапоги мне дали, эти, конечно, хуже, но для меня они лучше, потому что не жмут.

— Но он ведь говорил, что получил хорошие вещи.

— Очень, очень много.

— Известно ли ему, что красное правительство сбрасывает листовки и думает ли он, что эти листовки побудят немецкого солдата перебежать на сторону красного правительства, на сторону Красной Армии?

— А если я вам задам такой же вопрос, будут ли иметь ваши листовки успех в Красной Армии или нет? (Я очень прошу меня не фотографировать).

— Почему он не хочет, чтобы его фотографировали? Может быть, он думает, что снимок будет опубликован?

— Фотографируют всегда в самых безобразных позах. Я не потому это говорю, что всегда нужно сниматься только в красивых позах. Не потому я это говорю, но мне это не нравится, я вообще этого не люблю.

— Какое впечатление произвели поражения Красной Армии на солдат и офицеров?

— Конечно, это понижает настроение. Это неприятно.

— Может быть, ему известно какое количество самолетов потеряла уже Красная Армия?

— Нет.

— Свыше 7 000!

— А сколько же вы потеряли?

— Мы не потеряли и 200.

— Простите, я этому не верю.

— Разве он не видел аэродромов с разбитыми русскими самолетами?

— Тех, которые находятся на границе, я не видел. Мы работали на линии Витебск — Лясново, здесь я тоже не видел.

— Сильно ли он верит в остатки красной авиации. Сюда же не залетает ни один самолет.

— Видите ли, я этих остатков не вижу, откровенно говоря, я в них верю.

— Да, но как же так, разве так бывает, что сначала дают себя избить до полусмерти, а потом говорят, что я еще жизнеспособен. Это ведь несколько необычно.

— Правильно, но почему то все же в это не верится.

— Скажите ему, пожалуйста, что он переночует в соседнем доме, а утром будет отправлен дальше.

— Хорошо, а куда меня отправят, разрешите спросить?

— Он будет помещен в лагерь для военнопленных офицеров, так как он офицер. Может быть, он хочет написать домой привет, его письмо дойдет быстрее, чем через женевский Красный Крест. Или, быть может, он думает, что его жена убежит вместе с красным правительством?

— Может быть, может быть!

— Думает ли он, что отец возьмет с собой его жену?

— Может быть да, а может быть нет.

— Не хочет ли он послать пару строк жене?

— Я вам очень благодарен за любезность, но пока в этом нет необходимости.

— Еще один вопрос, г-н майор! Не создалось ли у него впечатления, что многое из того, что ему раньше говорили и что делалось в Советском Союзе, на деле окажется совсем по- другому, и что многие, собственно говоря, были обмануты.

— Разрешите мне ответить на это позже, в настоящий момент мне не хочется отвечать.

— Не правда ли, трудный вопрос? Многие командиры, которые были взяты в плен, в том числе и высшие офицеры, говорили, что у них как бы завеса упала с глаз и они теперь видят, куда вела их вся система.

Капитан Реушле.