Боттичелли

Сюжет, предложенный посетителем, был нейтральным, но при соответствующих обстоятельствах его можно было истолковать и как подтверждение не раз высказанного Савонаролой мнения, что истинно прекрасным может быть только молящийся человек. Заказчик пожелал, чтобы Сандро написал ему «Последнее причастие святого Иеронима». Суть этого довольно редкого сюжета состояла в следующем: согласно преданию, святой Иероним, предчувствуя приближение смерти, встал со своего ложа, на котором до тех пор лежал неподвижно, чтобы на коленях принять последнее причастие. Он был настолько слаб, что двум монахам пришлось поддерживать его, тем не менее после причащения он попросил оставить его в такой позе для последней молитвы. Молился он очень долго, но вплоть до самого конца Господь поддерживал его силы. Здесь не было ничего, что бы выходило за рамки проповедей фра Джироламо. Оставалось только не перегнуть палку в исполнении заказа и придерживаться как можно большей простоты. Но с этой задачей Сандро считал возможным справиться. Он дал согласие.

Почти год он не заходил в свою мастерскую, и вот он снова здесь. Открыты ставни, пыль покрывает начатые и не законченные когда-то доски, краски засохли, пауки сосредоточенно ткут паутину по углам – картина полного запустения там, где когда-то кипела работа, раздавались шутки и смех. Нет учеников – мастерство живописца в нынешней Флоренции не в почете. И вот освобождено место для работы, кое-как убран мусор, выброшены банки и склянки с засохшими красками, растираются новые. Кисти сами просятся в руки, но, начав картину, он лишний раз убедился, как вредно было бросать работу. Руки не слушались, в голове царила путаница, такой ясный, казалось бы, сюжет не находил своего воплощения.

Впервые случилось с ним то, чего не бывало раньше: ему, некогда писавшему сразу, «из головы», пришлось испортить несколько досок, чтобы в конце концов получилось то, что мало-мальски удовлетворило его. Поэтому некогда существовало несколько вариантов «Святого Иеронима». Оставшийся анонимным современник, видевший эти картины, назвал их «странными». Возможно, он сравнивал их с прежними работами Сандро. В этом случае они действительно могли показаться странными, ибо, стремясь к простоте, Сандро изгнал с полотна все, что можно было бы расценить как «предметы тщеславия». Действие, если так можно назвать застывшие, как изваяния, фигуры, разворачивается в сплетенной из тростника хижине, где стоит лишь ложе, прикрытое овчиной. Над ним распятие и три пальмовых ветви – символы Христа и вечной жизни. Простоты Сандро достиг, но вот превратить убогое в прекрасное ему не удалось, а ведь он стремился именно к этому. Иероним, творящий молитву, подчеркнуто некрасив – фигура его непропорциональна, лысая голова непомерно велика, божественной красоты молящегося человека, о которой говорил фра Джироламо, нет и в помине. Остался ли заказчик доволен, неизвестно, но претензий к этой картине никто не предъявлял.

«Чудо», совершенное Савонаролой, подняло его несколько пошатнувшийся авторитет, и флорентийцы радостно восприняли его отказ последовать очередному требованию папы – покинуть Флоренцию и обосноваться в каком-нибудь монастыре. Но это не значило, что число противников фра Джироламо уменьшилось. Прежде всего против него копили злобу «жирные» – зажиточные граждане; среди членов Большого совета росло число тех, кто стремился избавиться от новой тирании.

Александр, потерпев неудачу в попытках заткнуть рот неистовому проповеднику, этому, по его выражению, «чересчур болтливому монаху», сделал ставку на флорентийскую Синьорию, чтобы ее руками расправиться с Савонаролой. Очередная смена ее состава вселяла в папу некоторые надежды, однако гонфалоньером стал Франческо Валори – сторонник фра Джироламо и один из организаторов штурма дворца Медичи. Свою деятельность он начал с того, что добился изгнания из Флоренции монахов-францисканцев, упорных противников доминиканца Савонаролы. Он заявил, что город и впредь будет следовать избранным путем: смирение, порядочность и справедливость для всех без исключения. Опираясь на поддержку властей, Савонарола решил устроить грандиозное зрелище – всеобщее покаяние и молебствие об отпущении грехов. Флоренция должна была избавиться от прежней скверны и вступить в царство Божие.

Все это масштабное предприятие было назначено на время карнавала, и весь период после Рождества 1496 года был посвящен подготовке к нему. Время было выбрано не случайно: именно карнавал во Флоренции отличался наибольшей распущенностью, прославлением Бахуса и Венеры, обжорством и пьяными оргиями. В ночь на вторник на площади Синьории обычно сооружались огромные костры из ненужной рухляди, вокруг которых всю ночь напролет плясали и пели горожане. Это веселье обычно кончалось пьяными побоищами, в которых многие, в основном молодые люди, получали не только синяки и шишки, но и более серьезные увечья. В предыдущий карнавал противники Савонаролы пытались восстановить эту традицию, но фра Джироламо удалось воспрепятствовать этому. Если уж народ так истосковался по зрелищам, то он получит их, но такие, которые не оскорбляют, а прославляют Бога! Костер будет, однако в нем будут гореть все еще остающиеся в городе предметы роскоши. Танцы тоже будут, но это будут благочестивые хороводы «ангелов в белых одеждах». Будут и песни, прославляющие Господа, и сам Савонарола сочинил для этого соответствующие канцоны.

Симоне теперь целыми днями пропадал в городе вместе с другими «плаксами». У него неожиданно появилась масса дел: именно они должны были убедить горожан в необходимости всенародного покаяния и очищения от грехов. Он возвращался поздно вечером, почти перед самым закрытием городских ворот, нередко в синяках и злой, будто сам дьявол, ибо похоже было, что не все горожане готовы признать греховность своей прежней жизни – а ведь покаяние должно быть именно всеобщим. «Плаксы» обходили все без исключения дома и без лишних объяснений забирали оттуда карты, игральные кости, парики, карнавальные костюмы, косметику, шахматы, мячи, музыкальные инструменты, маски, щипцы для завивки волос, броши, зеркала, картины, скульптуры, книги и все остальное, что, на их взгляд, можно было отнести к «предметам тщеславия». Все это под пение молитв они стаскивали на площадь Синьории и сваливали там в кучу.

Только теперь Сандро понял, куда так таинственно исчезли с его полок книги Боккаччо, Пульчи, Петрарки. Слава Богу, они хоть оставили нетронутым Данте! Он понимал, что очень скоро «плаксы» доберутся и до его мастерской. Странно, что они до сих пор не трогали его: ведь Симоне не раз намекал или говорил открыто, что в их среде его по-прежнему считают сторонником Медичи и не слишком ему доверяют. Они, безусловно, следят за ним. Зачем? Он ведь и сам готов ради спасения своей души добровольно отречься от всего, что ему было дорого в прошлом. Может быть, его ошибка в том, что он не говорит об этом вслух, но ведь Господу не нужны слова.

В некоторых домах «ангелов в белых одеждах», когда они требовали выдачи им «предметов тщеславия», встречали кулаками и палками. Пришлось придать им в помощь солдат городской стражи, которые охраняли блюстителей нравов и препровождали их обидчиков в тюрьму. Некоторые же, проникшись страхом перед небесной карой или земным судом, добровольно везли и тащили на площадь Синьории то, что, по их разумению, могло стать помехой для вхождения в рай. И Сандро решился последовать их примеру. Из тайников старого дома он извлек еще хранившиеся там после проведенной им чистки картины и рисунки, а также подаренные его прежними друзьями рукописи, которые теперь, безусловно, могли считаться греховными и которые могли доставить ему неприятности, когда он предстанет перед грозным небесным судьей.

Что было у него в мыслях в эти часы, когда он в последний раз рассматривал все то, что связывало его с прошлой жизнью и теперь станет ничем, золой, прахом? Что двигало им в эти страшные часы – желание освободиться, наконец, от прежних грехов? Страх перед тем, что бдительные стражи морали обнаружат у него доказательства прежних привязанностей? А может быть, то и другое вместе? Возможно, Сандро убеждал себя, что эта его жертва действительно спасет родной город от бед, как некогда он убеждал себя в том же, отправляясь в Рим расписывать Сикстину. Может быть, он действительно думал, что все то, что сейчас лежало перед ним бесформенной грудой, было всего-навсего дьявольским искушением, которому он не мог противостоять. Как бы то ни было, решительный шаг был сделан – осталось погрузить все это на тележку и отвезти на площадь Синьории.