Капитан Шопот

Почему судьба к нему столь несправедлива? Почему множество людей обладает хоть каким-нибудь счастьем, а он обречен блуждать всю жизнь, слоняться под чужими небесами, под чужими знаменами, под чужими окнами? Э, почему, почему? Перед кем расплакался?

Стоял, прислонившись к дереву, давал короткий отдых ногам, а более всего — растревоженному мозгу, а потом встрепенулся, как мокрый ястреб, хищным оком взглянул в долину, послал проклятия. Действовать, действовать! Он знает еще один выход на шоссе. Возле серых скал. Через каменные голыши переберется он туда, где ветер не прогоняет даже сухих листьев, и пересечет шоссе, и окажется в безопасном месте по ту сторону дороги, за живым валом человеческих фигур, ждущих его появления. Боже, какой широкий мир был там, по ту сторону шоссе! Пробиться, во что бы то ни стало пробиться туда еще сегодня!

Уже солнце клонилось за скалы, когда Ярема приблизился к обрывистым ущельям, к недоступным обрывам, дьявольским пристанищам, где не было места ничему живому.

...Внизу снова ждали его цепи молодых парней. Студенты вместе с заводскими дружинниками избрали для себя именно эти забытые богом и людьми места: а что если нарушитель попытается прорваться именно здесь?!

Он мог склоняться теперь хоть перед каждой травинкой, поднимать каждый листик, ощупывать каждый корешок, выступавший из земли, — ничто уже не только не прибавляло ему сил, но даже не возвращало тех, которые он израсходовал, мечась по горам. Побрел назад, снова к тому пологому спуску, к далекому селу (быть может, все-таки вспомнил рождественскую ночь и теплое девичье тело под рукой? А как звали ту девушку?).

Сел под елью, так, чтобы не упускать из виду клочок шоссе, прислушивался к ударам сердца. Сумерки спускались на горы, выползали из долин, мрак застилал Яреме глаза, и они постепенно закрывались. Он дремал какую-то минуту, а может, и десяток-другой минут и проснулся от острого сознания того, что делает недозволенное. Испуганно стряхнул сон. С удивлением отметил, что мозг снова работает четко и точно, рассылая сигналы не предостережения, а тревоги. Рядом была опасность. Совсем близко. Ярема даже знал, где именно: вон там, справа. Еще не поворачивал туда головы, а уже ощущал, что оттуда на него смотрят. Хорошо, что держал руки в карманах. Теперь мог стрелять без промедления. Его учили стрелять так же легко, как дышать, и он умел это делать. Еще не двигаясь, прикидываясь сонным, Ярема повел глазом в правую сторону. Испуг ударил ему в глаза черной молнией, пронзил тело, сделал безвольной на короткий миг ту руку, которая держала в кармане пистолет. Только поэтому он не выстрелил, а минуту спустя было уже поздно. Два живых существа смотрели одни на другого, глаз в глаз. Злой глаз человека и круглый, блестящий, словно черный бриллиант, глаз птицы, скворца, который отбился от своей семьи случайно, а может, и нарочно, чтобы поживиться у заблудившегося человека крошкой или зернышком.

Зловещая подозрительность в человеческом глазе сменилась любопытством, смертельная угроза взорвалась вдруг радостью. Птица! Это всего лишь скворец! Глупая птица, которая часто становится жертвой чрезмерного любопытства, вложенного в нее матушкой природой. Никакой это не враг. Не преследователь. Птица. Милая, теплая, чудесное существо, единственный его союзник, заговорщик. Ага! Подожди! Сообщник? Заговорщик? Зловеще-черная птица с языком, словно у бабки-сплетницы. Единственный живой свидетель, а они ему не нужны. Рука, державшая пистолет, выползла из кармана, Ярема схватил палку, швырнул в скворца. Попал! Скворец перевернулся набок, закрыл черное колечко глаза мягким морщинистым веком. Ярема бросился к птичке, сграбастал ее, готов был задушить сразу же, но от прикосновения к мягкому, сухо шелестящему перу, от тепла в руках опомнился.

Подул на скворца, пока тот мигнул черным бриллиантиком, погладил ему перья, осторожно придерживая, чтобы не придавить своими короткими неуклюжими пальцами. Стоял некоторое время, задумчиво смотрел вниз, пока не вспыхнули то в одном, то в другом месте огни. Его преследователи разводили костры. Отгораживались потрескивающей заслонкой желтого огня от черной влажности ночи, от испуга.

Ярема криво улыбнулся. Боятся. Неизвестность всегда страшна и неопределенна. Никто из них не знает, где враг, зато он, Ярема, видит каждого, он знает свои дорога и он пойдет по ним твердо и непоколебимо.

Спокойно пошел вдоль потока по склону, нацеливаясь на один из костров. Шел и гладил теплого скворца.

Полковник Нелютов ни перед кем не хвастался, что владеет даром физиономиста, но когда увидел перед собой задержанного немецкого туриста, чуть было не воскликнул: это же самое лицо видел он совсем недавно! Водянистые глаза, обрюзгшие щеки, искривленные в равнодушном пренебрежении губы. Доктор из бандеровской троицы, сфотографированный когда-то британским корреспондентом в Бескидах!

Полковник с огромным трудом удержался от искушения сразу же приняться расспрашивать туриста, чтобы убедиться в своих предположениях. Хорошо понимал, что преждевременно может спугнуть птичку, что, не имея в руках доказательств, все равно не заставит доктора открыться. Поэтому Нелютов позвонил в штаб, велел прислать людей, которые отконвоировали бы задержанного. Заодно он просил, чтобы по пути на заставу заехали к нему домой и взяли газету, которая у него лежит в определенном месте.

Ходил по двору заставы, нервно курил: капитану, рвавшемуся в горы, велел подождать, пока не отправит немца в отряд, даже накричал на Шопота, когда тот принялся доказывать, что его место там, где поиск.

— Не учите меня, где ваше место!

Невидимый аноним стоял за плечами у полковника, сочувственно вздыхал: «А что я говорил? Разве не предупреждал вас? Вам было известно еще месяц назад: на участке заставы капитана Шопота могут пройти враги...» А будь оно все проклято японским богом! Такое глупое совпадение!

Полковник резко передернул плечами, словно хотел прогнать анонима, но тот шел за ним неотступно и все нашептывал, нашептывал...

Приехал из штаба офицер, вручил полковнику переданную из дома газету. Нелютов чуть не бегом бросился в канцелярию заставы, развернул на столе газету, посмотрел. Доктор стоял между двумя бандеровцами, тот самый доктор, который сейчас на заставе. Ну, наконец мы узнаем имя этой птицы, хотя джентльмены из британской газеты и скрывали его так тщательно!

Полковник позвал капитана Шопота, велел привести доктора. Привели, он стал у порога, снова начал возмущаться по поводу нарушения прав свободного человека, европейца...

— Вы знали куренного Грома? — быстро спросил его Нелютов.

— Не понимаю вас, — пренебрежительно взглянул на него Кемпер.

— Так, так... А капеллана Прирву, бандеровского священника, Прирву знали?

— Еще раз повторяю, не понимаю вас, — сказал обиженно Кемпер, пошевелил пальцами, словно хотел стряхнуть подозрение, которое могло к ним пристать. — Надеюсь, это не имеет отношения к моему... задержанию?

Чуть было не произнес «аресту», но сдержался, еще надеялся на чудо, еще не верил в полнейший провал, хотя и похолодело все внутри: «О ужас, они все знают! От них не укрылось ничего! Они следят за мною уже двадцать лет!.. Они знают, видно, и о концлагере...» Удачливый «колобок» наконец попался. Бежал и от одних, и от других, батюня Отруба пропустил, пропустила учительница, поляки не поймали его, зато этот капитан с бровью, приподнятой, как курок револьвера, схватил его и теперь не отпустит, теперь конец.

— Просил бы вас не шантажировать меня, — твердо сказал Кемпер, — и дать мне возможность встретиться с ответственными государственными работниками, вашими, и... — он сделал для большей весомости паузу, — работниками посольства Федеративной Республики Германии.

— Вам будет предоставлена такая возможность, — спокойно сказал Нелютов, — я обещаю вам и гарантирую. Покамест же для завершения нашего знакомства не будете ли вы столь любезны посмотреть это фото?