Капитан Шопот

— Так точно, товарищ полковник. Я служил на Черноморском побережье, знаю, — сказал Шопот.

— Вы, вижу, всюду служили, — малость подобрел полковник.

Шопот деликатно помолчал. Получалось, что он начинает хвастаться перед полковником, а этого капитан не любил.

— Эта застава малоинтересная, — продолжал полковник, входя в комнату капитана. — Вот есть у нас в горах возле села одна застава, так там...

Шопот чуть не сказал было: «Я и там служил», — но это была бы уже откровенная похвальба, потому что именно на той заставе он дрался с бандеровцами и получил за это орден Ленина. Возможно, полковник нарочно и завел разговор о той заставе, чтобы увидеть: хвастун новый капитан или нет.

— Мы с майором Гуровым ведем там раскопки, — улыбаясь, произнес полковник. — Да ты не смотри такими глазами! Ты думаешь, какие раскопки? Археологические — вот какие! Старое славянское поселение там было... Одни черепки чего только стоят! И сколько! Будто они нарочно сидели и разбивали эти черепки, чтобы дать нам через тысячу лет материал для науки. Увлекаюсь археологией, — вздохнул он с каким-то подтруниванием в свой адрес, — видно, старею... Ты как, капитан? Есть у тебя какие-нибудь увлечения, помимо службы?

— Видите ли, товарищ полковник, — замялся Шопот, — я ведь служил...

— Знаю, знаю... На Курилах и Чукотке... Сколько лет пробыл там?

— Да... в общем около семи.

— Понравилось? Или, быть может, трагедии какие-нибудь, а? Трагедии наш брат старается заглушить расстоянием. А оно не помогает. Расстояний для души нет... Ну что ж, понимаю, понимаю... Там университетов немножечко меньше, чем у нас... Гуманитариев тоже, видно, меньше... Был и я когда-то в тех краях, там по большей части на радио нажимаешь... Концерты разные, классическая музыка... Как ты к музыке, капитан? Положительно?

— Конечно, товарищ полковник. Кто же к музыке...

— А к пению? Любишь, когда поют? А? Особенно женщины? Ну, пошли, покажешь заставу. Келью твою я уже повидал, там веселого мало. Ты что, здесь и живешь?

— Так точно.

— Пресновато, пресновато... Ну, показывай...

Они вышли во двор, капитан начал что-то говорить полковнику, но тот остановил его:

— Это я знаю... Ты вот что, капитан... Вон там стоит мой газик, так ты пойди и открой в нем дверцу. Понятно?

— Так точно, — ответил капитан, хотя ничего не понимал.

— Ну вот. Выполняйте! — неожиданно перешел на официальный тон полковник.

Шопот козырнул и быстро пошел к машине.

Старался сбросить с себя скованность, но знал, что не сможет освободиться от нее так быстро. Это повторялось всякий раз, когда он знакомился с новыми людьми, в особенности со своими начальниками, пока не устанавливались с ними, кроме официальных, привычных отношений, еще и другие мостики взаимопонимания — душевные, товарищеские. С течением времени такая душевная близость должна была сложиться непременно — это Шопот знал: он легко сходился с людьми; немного суховатый на первый взгляд и педантичный, он отпугивал от себя лишь людей поверхностных, неглубоких, которыми, собственно, и сам никогда не интересовался. Он придерживался принципа (а вернее сказать, этот принцип выработался у Шопота сам по себе как результат его жизненного поведения), что лучше сразу отпугнуть от себя десяток дураков, чем дать им окружить себя. Полковник не на шутку обескуражил капитана своим фронтальным штурмом. Не деликатничал, не вытанцовывал вокруг да около, а сразу, с грубоватой солдатской прямотой попытался выведать у Шопота, что он собою представляет, и капитан понимал, что от его сегодняшнего поведения будут зависеть их дальнейшие отношения. Знал, что нужно быть приветливее с полковником, поддержать хоть немного его непринужденный разговор, шуткой ответить на шутку, намеком на намек, но не мог так сразу сломить свой характер, да и не привык ломать его. И хотя чувствовал, что ведет себя с полковником слишком сухо, что даже сейчас идет к машине, словно связанный, напряженный и вытянувшийся, как на параде, но не мог ничего поделать с собой. Пускай начальник отряда думает, что прислали ему служаку, пропитанного солью тихоокеанских ветров, провяленного всеми пограничными солнцами, пускай потом, выкапывая со своим майором тысячелетние черепки, посмеиваясь, расскажет о новом начальнике заставы, который вытанцовывает перед ним, как дрессированный конь. А вот он такой, другим быть не может. Как говорится, не тогда облизывай губы, когда сладкие, а тогда, когда горькие!

Четко печатая шаг, Шопот подошел к газику, взялся за ручку, дернул на себя легкую дверцу. И вдруг согнулся, будто хрупкая осина от резкого дуновения ветра.

Полковник, покуривая папиросу, пристально смотрел в спину капитана, видел, какой стройный и бравый шел он к машине, как четко протянул руку, как дернул к себе дверцу, — все делал, будто заведенный. А потом фигура капитана вдруг утратила свою четкость и напряженность, поднятые плечи опустились, стали круглыми, словно бы даже мягкими какими-то, капитан неуклюже расставил ноги, так, будто боялся, что упадет, и во что бы то ни стало хотел сохранить равновесие; Шопот повел руками вперед, мягким, вовсе не военным движением. Нелютов улыбнулся и потихоньку направился к телефону, начал кому-то звонить.

А Шопот стоял перед машиной еще более рассеянный и обрадованный.

— Вы? — сказал не веря.

Долгие годы снилась ему по ночам та, которую он любил. Снилась даже тогда, когда был женат на Инне; она была бессильна прогнать Галю из его ночей. Только по-настоящему любимые женщины могут приходить в наши сны, а всем другим, как бы они того ни хотели, нет туда доступа и не могут они его получить ни за какую цену. А Галя снилась часто и снилась, что целует он ее всегда в какой-то одной и той же комнате, и всегда она одинакова — молода, привлекательна, беззащитно доверчива. И каждый раз во сне вспоминаются ему эти давние поцелуи, и уже все перепуталось, и он не мог понять, целовал ли Галю когда-нибудь на самом деле или же и раньше были только сны, а поцелуй — теперь. И потом целые дни ходил он разбитый, словно больной, и снова и снова мечтал о встречах с нею, хотя так и не узнал никогда, что же с нею, жива ли она, куда девалась, какою стала; ведь прошло много лет, почти полжизни прошло, а мы все стареем, особенно женщины стареют, неудержимо, трагично, неотвратимо. Вот почему не смог он владеть собою, когда увидел Богдану впервые на заставе: ему казалось, будто вышла из всех его одиноких снов давнишняя молодая Галя и встала перед ним, отдаляясь от него, снова угрожая убежать, исчезнуть, теперь уже навсегда.

И теперь из полутемной глубины машины полковника клонилась к нему хрупкая фигура, и большие прозрачные глаза смотрели уже не равнодушно, а с каким-то испугом — дорого бы он заплатил, чтобы прогнать этот испуг.

— Вы? — повторил он снова, не находя больше слов, не в состоянии вытолкнуть из перехваченного спазмой горла какие-нибудь звуки, кроме этого, самого примитивного, самого банального восклицания-вопроса «Вы?».

Она улыбнулась мягко и опять-таки немного испуганно, потихоньку откликнулась:

— Я.

Видно, она была еще меньше способна говорить в эту минуту.

— Вы... с полковником? — сумел он наконец произнести, хотя, правду сказать, и этот вопрос был абсурдным.

— Да, — произнесла она, и он почувствовал, что у нее пересохло во рту, и ему стало так жаль ее, что чуть было не заплакал, и захотелось вырвать ее из машины, обнять, расцеловать вот здесь, на глазах у всей заставы, у самого полковника Нелютова, но какой-то бес стыдливости и вечной сдержанности крепко держал его в своих цепях, и капитан только и смог, что протянул вперед руки, то ли собираясь поддержать Богдану, то ли просто вытащить ее из машины, сказал почти официально:

— Прошу.

Богдана несмело, будто к раскаленному, прикоснулась холодной тонкой рукой к его загорелой крепкой ладони, какой-то миг их руки только прикасались, никто первым не решался пошевельнуть пальцем, — это была своеобразная разведка прикосновением, а в это время их глаза — серо-голубые Богданы и темные Шопота — вели быструю лихорадочную беседу; глаза договаривались о будущем, они без ведома и воли хозяев заключали между собой пакт о дружбе и любви, и теперь исчезла встревоженность одних глаз и испуг других, и Богдана первой пошевелила рукой, оперлась ею о правую руку Шопота, он немного посторонился, уступая ей место возле себя, и женщина легко спрыгнула на землю.