"Если", 2010, № 5

Я попытался почувствовать к себе и Шоне жалость, подходящую к этому известию, однако после всех смертей и переживаний последних нескольких дней ощутил лишь тупую усталость.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

— Лучше. Но забавно, что вся эта рубка была совсем неболезненной. Только привела меня в смятение… на какое-то время.

Я улыбнулся. Все это время я помогал Эллине припомнить некоторые вещи, наделяя ее собственными воспоминаниями взамен отсутствующих. Каждое новое воспоминание увеличивало количество почек на ее теле. Потом мы с Эллиной поговорили о похоронах Брэда. Она попыталась придумать слова для его надгробия. Я сказал, что сделаю камень, как только уляжется это безумие.

Прежде чем я ушел, Эллина рассказала мне о том, что разговаривала с Ченсом, татуированным смертником, изрубившим ее на части.

— Ему было жаль меня, но он сказал, что я все пойму потом. Еще он попросил прощения у тебя. Это меня тогда несколько смутило, но я совершенно уверена в том, что просил он твоего прощения, а не моего, хотя рубил-то меня.

Я спросил у Эллины, почему Ченс не закончил свое дело и не убил ее. Эллина не знала. И предупредила, чтобы я был осторожен.

— Они люди решительные, — сказала она. — И нет на свете ничего страшнее, чем решительный человек.

В ту ночь мы с отцом сидели на крыльце. В городе царила тишина, и только яркие прожекторы Национальной гвардии бросали туманную дымку на далекие сосны и дубы.

Отец спокойно считал патроны, когда из тьмы перед домом до наших ушей донесся смешок.

— Эй, там, не надо этого делать, — крикнул отец. — Мы вам ничем не мешаем.

— Согласен, — ответил голос. — Но мне надо поговорить. Вы согласны выключить свои прожекторы?

Я едва не крикнул «нет», но отец жестом остановил меня. Войдя в дом, я отключил прожекторы на фасаде. Однако лампы, светившие на оранжерею, выключать не стал. Мне не хотелось, чтобы эти сукины дети смогли подобраться к Эллине. Я ожидал, что отец рассердится на меня, но он просто согласно кивнул, когда я вернулся на крыльцо.

Когда наши глаза привыкли к темноте, мы заметили возле линии деревьев несколько дюжин слабо светившихся смертников. Один из них шагнул вперед и остановился в нескольких метрах напротив крыльца. Кожу его покрывали светящиеся числа.

— Значит, вы и есть Ченс, — проговорил отец. — По правде сказать, я просто в бешенстве от того, что вы сделали с Эллиной и едва не сотворили с моим сыном.

Ченс пожал плечами.

— Я пытался остановить нападавших на вашего сына… В любом случае, мне не хочется разговаривать обо всем этом. Мне хотелось бы знать, почему вы двое не в городе.

— Это не наша война, — ответил отец.

— Но я видел вас за работой в мемориальной роще.

Отец на мгновение задумался.

— Я садовник. И всегда был им. Помогая деревьям, я облегчаю людям скорбь утраты. Но это не значит, что я готов умереть, защищая колючки.

Ченс улыбнулся и одобрительно похлопал в ладоши.

— Да! Люди не понимают именно этого. Деревья навсегда останутся неизменным отзвуком человека, которым некогда были. Многие из нас, зараженных, считают: худшее из того, что нас ждет, — это оказаться заточенным на несколько сотен лет в том мгновении, когда мы умерли: Словно старое фото или видео. Его достают только для того, чтобы освежить воспоминания.

Отец не стал ничего отвечать, но я увидел, что он согласен со словами Ченса.

— А как насчет дерева вашей жены? — спросил Ченс.

Упоминание о маме заставило отца ощетиниться, он переложил винтовку в руке.

— Моя жена умерла, мистер Ченс! И мне не нравится ваше вмешательство в мои личные дела.

Ченс нервно хихикнул.

— Согласен, — проговорил он. — Вы совершенно правы. И мы не станем тревожить вас или вашего сына, если вы не будете воевать.

— Но мы должны каждый день работать в роще, — отрезал отец.

— Ничего другого я не ожидаю.

Поблагодарив отца и меня, Ченс повернулся и направился назад, к линии деревьев. Ему оставалось уже немного, когда я соскочил с крыльца и бросился следом.

— Подождите, — крикнул я. — Но почему вы не убили Эллину?

Ченс повернулся. Я не мог видеть его лица в темноте — только числа, светившиеся на руках и груди.

— Потому что мы не собирались убивать ее… мы помогли ей. Никто из нас не остается таким, каким был вчера — по-настоящему мы живы только тогда, когда растем. А иногда, чтобы расти, нужно чего-то лишиться. Вы в первую очередь должны понять это.

Я запротестовал, требуя более подробных объяснений, однако среди растворявшейся во тьме толпы смертников послышались смешки. Рассмеялся и Ченс, и я вернулся назад на крыльцо.

Утром я переговорил с Эллиной, передав ей слова Ченса. Эллина как будто бы похорошела за ночь, на ней раскрывались многочисленные почки, а несколько шипов покрупнее превращались в небольшие веточки. Я еще никогда не видел, чтобы терн так быстро возвращался к жизни из едва ли не предсмертного состояния, и Эллина раскраснелась от моего комплимента.

— Возможно, Ченс прав, — проговорила она. — Сейчас я чувствую себя такой живой… Как будто все возможно!

Однако то, что мы с отцом делали для Эллины у себя дома, не срабатывало для деревьев из мемориальной рощи. Хотя смертники этой ночью не нападали, еще несколько деревьев пали жертвой полученных ранее повреждений. Мы с отцом делали все возможное — обламывали больные ветки, замазывали порезы и ссадины на стволах, — однако он сказал мне, что выживут из них немногие. Как будто у них не хватало желания жить. Мне было жаль умирающие деревья, и когда я заметил, что одно из них было той самой девочкой, которая несколько дней назад поздоровалась со мной, я прикоснулся к ее иголкам. Однако мысли ее оказались такими спутанными и растрепанными, что утешать, собственно, было некого.

Обеденное время я провел у мамы, рассказывая ей, как идут дела у Эллины, и о том, что сказал нам Ченс. Конечно, мама забыла мои слова сразу после того, как услышала их. Я подумал, не следует ли поступить, как Ченс, и срезать с ее деревца несколько ветвей и шипов. Заставить ее отрастить новые воспоминания и жизнь. Однако я был слишком слаб; я просто не мог проделать этого с мамой. И когда она обнимала меня на прощание и говорила, чтобы я приглядел за папой, что-то оторвало меня от ее шипа. Я отступил на шаг и увидел перед собой разгневанную миссис Блондхейм.

— Ну-ка, за работу, — завопила она. — Прохлаждается здесь, теряет напрасно время, а мои деревья погибают.

Я попытался объяснить ей, что раненые деревья все равно погибнут, что бы мы с ними ни делали, потому что давно перестали жить, однако мои возражения еще более разгневали миссис Блондхейм. Она принялась колотить меня тростью, приказывая мне возвращаться к работе, и тут появились отец и шериф. Отец ловко перехватил в воздухе трость миссис Блондхейм, готовую вновь обрушиться на меня.

— Как ты смеешь! — выдохнула миссис Блондхейм.

Отобрав у старухи трость, отец передал ее шерифу.

— Мы здесь все закончили, — проговорил он. — Шериф, если мы понадобимся, ищите нас дома.

Миссис Блондхейм в ужасе уставилась на отца.

— Немедленно возвращайтесь к работе, иначе я прикажу выкопать вашу жену. Я прикажу изрубить ее, как поступили с нашими деревьями эти негодяи.

Посмотрев на мамино дерево, отец печально кивнул.

— Моя жена давно умерла. И вы ничем не можете повредить ей.

Он повел меня прочь. Миссис Блондхейм закричала Коффи, чтобы та арестовала нас, но шериф не стала обращать на вопли внимания.

Через два дня смертники в последний раз напали на рощу. Редкие горожане пытались обороняться, однако шериф и Национальная гвардия держали своих людей подальше от рощи, перекрывая терновым смертникам путь к жилой части города. Как пояснила нам впоследствии шериф, наступает такой момент, когда ты должен понять, за что стоит умирать — а с точки зрения Алисы Коффи, мертвые новых смертей не стоили.