Кто идет?

Боцман курил в открытое окно. Таня и Оля играли в «куклы» — одна с другой, и, хотя сейчас девочки играли мирно, отец то и дело грозил им: «Цыц, матросы!»

ЗИМБИЛЬ

В Астрахань мы пришли вовремя — ровно в одиннадцать утра. «Георгий Седов» готовился к переходу на грузовую пристань. На опустевшем судне, как в гитаре, долгими гулами отзывались шаги, слова.

Острый женский голос снизу вверх пронизал обе палубы. Стоя наверху, я отчетливо услышала: «Петька, где зимбиль? Слышь, черт, куда зимбиль девал?!»

На покатые мостки причала с мягкой плетеной кошелкой в руке вышел чумазый Юсуф Майоршин. Постоял, почесался, думая, что его никто не видит, потом на всякий случай поднял голову, заметил меня, глупо улыбнулся и сказал:

— А вы чего, берите зимбиль и айда с нами за рыбой.

— А что такое зимбиль?

Юсуф хмыкнул и поднял над головой свою кошелку:

— Вот зимбиль, татарва так корзинки называет.

— Нехорошо говоришь, ты ведь сам наполовину татарин.

Он лениво отмахнулся и пошел прочь с причала.

Жара в городе была удручающая. Дома обжигали, оттесняя людей к краям тротуаров. Асфальт размяк и стал уступчив под ногой, как ковер. Желтое небо стлалось над железными крышами рыхлым облаком пыли. Пыли не было только в воде. По улицам она шла непрерывным потоком, цепляясь за колеса, копыта, за ноги.

По этой жаре с утра и до позднего вечера с кошелками в руках, с мешками арбузов на спинах сновали люди нашего теплохода и многих других судов.

К четырем часам дня у самого выносливого человека остается единственное желание — спрятаться куда-нибудь во тьму, прохладу, чтобы не видеть багровых канн на газонах, не стоять в очередях у киосков с водами.

Я шла на пристань через парк. В зеленых сумерках плотной тени люди двигались как под водою, останавливались, застревая в боковых аллейках.

Передо мной, шагах в десяти, шла худенькая девочка в желтом платьице странного, недетского покроя. Девочка почти волоком, вся перекосясь, тащила огромный зимбиль, из которого торчали кульки с макаронами и хвосты вяленой рыбы.

Я нагнала ее, она остановилась. Это была наша проводница Айша Гафирова.

Странная была эта Айша. Я столкнулась с ней в первый же день пребывания на теплоходе. Мне нужно было поговорить с капитаном, но, когда я подошла к его каюте, очень маленькая женщина с круглым личиком вдруг очутилась, между мной и дверью. Зло глядя на меня черными, состоящими из одного блеска глазами, она спросила низким голосом:

— Кого надо?

— Капитана.

— Зачем?

Меня удивил враждебный тон и весь ее вид. Я сказала: «Нужно», но она и не думала отступать. Тогда я подняла руку над ее головой и постучалась. Посторонившись, она проворчала что-то, а когда я спустя некоторое время вышла от капитана, маленькая проводница подхватила мои вещи и молча понесла. Она была так мала ростом, что небольшой чемоданчик касался ковра.

В каюте она отодвинула жалюзи на окне, остро оглядела все вокруг. Уходя, сказала:

— Ничего в раковину не бросайте!

От Горького и до самой Астрахани маленькая татарочка не упускала случая выказать неприязнь ко мне. Дерзила, входила в каюту без стука. Это повторялось несколько раз: откроет дверь, просунет голову, в секунду облетит глазами стены, заглянет даже под крохотный столик и спросит: «Нашего капитана здесь нет?» При этом лицо у нее такое, точно она не верит ни мне, ни собственным глазам.

Вот и сейчас, колюче глядя на меня снизу вверх, Айша молчала. Она по-бабьи уперлась крохотными кулаками в плоские бока, всем своим видом говоря: «Проходи, и без тебя обойдусь!»

Желтое открытое платье подчеркивало всю некрасивость ее лица. Круглое, темное, потное, оно напоминало глиняную игрушку, вылепленную наспех. Будто баловался кто-то: там, где рот, — прорезано. Там, где нос, — посажен неаккуратный кусочек. Глаза тоже в двух маленьких, еле намеченных прорезях, но блестят до того, что цвета их сразу и не разобрать.

Я смотрела на нее и невольно думала: неужели со всеми она так себя ведет? Если это так, то почему ее держат на одном из лучших теплоходов?

— Можно, — обратилась я к ней, — положить в вашу корзинку помидоры, а то они у меня в сетке мнутся?

— Кладите, — неожиданно миролюбиво ответила Айша.

Мы понесли кошелку вместе.

— Зачем вам так много макарон?

— Это не мои… это я для девчонок купила.

И снова не о чем стало говорить

— Вы пойдете в город еще?

— Пойду. — После долгой паузы она добавила: ― Надо цветных ниток купить. Зимой они будут вышивать, черт бы их побрал!..

— Кто «они»?

Айша посмотрела на меня так, как будто сто раз уже было сказано кто, но ответила:

— Девчонки, которые со мной в общежитии живут. Это я все в Горький повезу.

С трудом удалось уговорить ее отдохнуть. Она нехотя опустила кошелку, привалила ее к своей ноге, вытерла платком лицо, шею и тут же потребовала:

— Давайте пойдем, а то мне некогда. Надо еще арбузы притащить — семь штук!

— Арбузы тоже для девчонок?

— А для кого?

— Что ж это, вы у них вроде мамы, что ли?

— Вот еще! Не люблю, когда не знают, а говорят… Я так… хочу — и привезу.

Когда мы подходили к причалу, Айша отобрала у меня зимбиль и потащила его вместе с моими помидорами. Никакие уговоры не действовали. Она почти бежала, чтобы избавиться от меня. Может, не хотела, чтобы нас видели вместе?

Поздним вечером, когда «Седов» полным ходом шел из Астрахани в обратный путь, я немного задержалась, проходя мимо столика с ключами от кают. Айша сидела очень прямо. У нее был такой вид, как будто она не на вахте, а в почетном карауле. От ее синего поношенного кителя сильно пахло дорогими духами.

Она молча проводила меня зорким, едким взглядом и сказала:

— Капитана в рубке нет!.

— Ну и что же?

— Ничего…

Поднявшись в рубку, я обнаружила, что Айша соврала— капитан оказался наверху.

В рубке молчали. Был час вечернего безветрия. Тень от леса вырезала черные зубцы по зеленой воде, и Волга сделалась уже. По ее тихим, тусклым равнинам раскиданы были овальные озера неподвижного блеска. Рыба, балуясь, ломала его. Настойчивей обычного пахло водою, как будто и на реках выпадает роса.

Коротким свистком капитан вызвал наверх вахтенного матроса. Явился суматошный Гришин и по-военному доложил:

— Слушаю, товарищ капитан.

— Лоцмана Нутрихина видел?

— Видел, товарищ капитан. Только что в четвертом классе был.

— Переведи его в первый, скажи, я велел.

— Есть, товарищ капитан, только он не пойдет.

— А ты уговори старика.

Капитан долго молча улыбался, потом заговорил:

— Мы с этим лоцманом когда-то служили вместе на одной баржонке. Хозяин у нас был гадина редкая, скупой и чуть что — за волосы хватал. Тут вот, на затылке, где самое больное место. Раз дал мне свои сапоги почистить. Я взял. Чищу и пою: «Вниз по матушке по Волге». Он услыхал — бежит и ругается: «Я тебе дам — вниз по ма-а-тушке-е-э! Камаринского пой — скорее почистишь!»

В рубку вбежал третий штурман Аленкин и возбужденно доложил, что пассажирка второго класса обманным путем провела в каюту собаку и не хочет…

— В собачник! — ревом скомандовал капитан, не дав штурману договорить.

— Товарищ капитан, я пробовал, только они сидят обнявшись и обе ревут…

— Обеих в собачник!

— Товарищ капитан, не могу… я не могу женщину за шиворот…

— Идите вниз и скажите Гафировой — я приказал собаку убрать. Шляпа! — бросил капитан штурману вдогонку. — Увидите, Гафирова мигом справится.

— Да, — согласилась я, — ей и сам черт не страшен.

— Неужели нагрубила?

— Не в этом дело.

— А что?

Я промолчала.

Капитан перестал улыбаться.

— Знаете, — сказал он таким тоном, точно оправдывался, — если я ее выгоню — она ни на одном пароходе не найдет себе работы… Вот в бога не верю, а рука не поднимется — грех!