Кто идет?

«Спасайтесь, — кричат мне, — на острове, ибо он вас здесь угробит».

«Понятно», — отвечаю.

Сели мы с матросами в лодку и поехали на берег. Подъезжаем — а там наши войска. Так спаслись мы до рассвета. Я думаю далее: «Зачем мне теперь столько матросов?» Отдаю приказ: трое садись в большую лодку и валяй к своим на подмогу. Мы остались двое с матросом Кадомцевым. Парень тоже очень хороший. С рассветом подходим к берегу. Душа у нас не в себе. Смотрим — вокзал наш живой! Мы в лодку — была маленькая припасена. Взошли на дебаркадер, идем в мою каюту. Взяли плащи, сухари, хлеб, рыбу и оттудова уехали на лодке в штаб, под дымовой завесой добираемся, под огнем… В штабе докладываю: «Вокзал целый, плавает!» Дальше докладываю так: «Я шкипер, вот матрос!» Записали?

Тут Иван Михайлович неожиданно и впервые улыбнулся. Особенные его морщины, исчертившие лицо вдоль и поперек, засекли на скулах по кресту, — видно, и посмеялся в своей жизни человек!

— После этого получаю указание: наблюдать за дебаркадером из блиндажа. Мы так и делали, пока не прилетел на самолете Шашков, который говорит: «Что за беспорядок?» И далее: «Где народ, где диспетчера?» И еще добавляет: «Немедленно увести отсель вокзал!»

Отвесть главной Волгой нельзя было — заминировано. Немец стоял в Ельшанке. Шашков приказывает: вести вокзал к острову Криту, а там Куропаткиной воложкой мы и прошли. Она в Красноармейске соединяется с главной Волгой. А вот это запишите: в начале Куропатки немец по нам ударил с Даргоры прямой наводкой. Вот тут нам было! — У Ивана Михайловича сильно дернулась щека, он провел по ней рукой. — Нас вел буксир «Кузнец». Александр Степанович Ананичев в рубке стоял. Он привел нас в Красноармейск и оставил там. Потом большой буксирный пароход «Варлен» довел уже до Владимировки и сказал: «Ждите, придет за вами пароход из Астрахани». Через двое суток пришел пароход, обвоору-женный военной силой. Записали? Зенитки и тому подобное. Он довел до Астрахани. Там постановили — немедленно нас ликвидировать.

Шкипер замолчал растерянно, поняв, что сказал что-то не то, подумал не спеша и поправился:

— Там постановили немедленно ликвидировать пробоины. Подвели нас к заводу «Третий Интернационал». Начали принимать меры: водолазы заделали самую большую пробоину, наложили пластырь, а потом изнутри уже другие рабочие, и, конечно, я сам, все забетонировали.

Потом Ромащенко — начальник Волготанкера — хотел нас отправить через море. Он имел целью своей задачи отправить нас в Гурьев. Записали?.. Но мы откачке не поддались. Ромащенко назначает техническую комиссию. Комиссия посмотрела — согласия на отправку не дала, потому что он весь израненный, куда его!

После этого процесс работ происходил двадцать дней! Прилетает товарищ Коченин, который является непосредственным начальником всех вокзалов. Приезжает прямо ко мне. «Как дела? В чем дело?» Потом говорит: «В Гурьев не пойдете — мы вас отправим в воложку на зимовку. Сталинград очистится — будете опять в Сталинграде!» Вот кому я спасибо сказал — это ему! Ведь оно так и было…

Нас провели в Никиткин банк. Есть там завод. Там мы простояли целую зиму — ремонт делали. Чинили крышу, стены, двери. До тех пор, покамест Сталинград не очистился. Записали?

Сталинград в наших руках! Получаю приказ: «На свое старое место!»

Шкипер сжал кулаки и громко пристукнул ими.

— Первого мая я уже здесь оказался, где меня встречали с восторгом!

КНЯЖНЫ

Мне понадобилась веревка. Проводница Айша сказала:

— Пойдите к боцману, он даст.

— А где его искать?

— Дома!.. Беда у него — Надёнка отстала.

— Как же она отстала?

— А так… Его каюта внизу, сразу около камбуза.

По пути я выглянула на палубу.

Волга лежала в погожем покое, безволная, голубая, вся в драгоценном золоте бабьего лета.

Теплынь и безветрие. И не понять, какая сила настойчиво и неуклонно несет над лесом, несет над рекою обрывки паутины. Ни начала им, ни конца.

И летят все они по-разному, в странных и неудобных позах. Одни лениво, другие с необычайной целеустремленностью… Буква «у», вежливо кланяясь кому-то, проплыла над мачтой. За нею торчмя прошел поднятый семафор… В кормовой пролет вошла ровная, будто накрахмаленная, нитка без иглы, прошила полумрак пролета, вышла по другую сторону и растаяла в блеске дня… А потом два каких-то женственных существа, взявшись за руки, пролетели над самой водой, отражая в ней линии воображаемых белых одежд. И тут же очертание паруса, наполненного ветром, изящно скользя, прошло над палубой, наткнулось на столбик, обвило его, и уже трепещет просто волос, седой и тусклый оттого, что очутился в тени.

Мачта, ванты, колонки, каждый выступ, каждое углубленьице ловят летучие пряди паутины. Похоже — судно обросло белесыми водорослями, которые от движения колышутся в неподвижном воздухе, светясь зеркальным блуждающим блеском.

Я нашла дверь с надписью: «Боцман». Постучалась. Никто не ответил. Постучалась громче и услышала:

— Входи, кто тут?

Вошла. Подле большой деревянной кровати, на очень чистом полу, сидел боцман Тимохин — усталый, старый человек. Рядом с ним — два совершенно одинаковых существа. Две девочки. Каждой лет около двух.

— Кто это такие?

— Мои княжны! Татьяна и Ольга.

Девочки были очень красивые. Невольно подумалось: старик, наверно, потому и зовет их — княжны.

— Внучки?

— Дочи… Внуков само собой одиннадцать. А это дочи. Двойня.

Боцман посмотрел на меня, посмотрел на девочек и в полном блаженстве спросил:

— Не похожи на меня? То-то и есть — везет мне, все дети в мать. Красивые, и по характеру тоже в нее. Во! Как дерутся! Цыц, матросы! — гаркнул он и погрозил пальцем.

Девчонки с веселого визга сразу перешли на плач. Тогда старик взял их за спинки, притянул и по очереди поцеловал — сначала одну, потом другую. Княжны всхлипывали.

— Плохо с этим делом — со слезами: как одна начнет, сразу вторая подхватывает. — Он смотрел на них с нежностью. — Что две — это хорошо, сами себе куклы… Видите, пусто у нас. Лишние вещи пришлось убрать, чтобы делов не понаделали. — Он оглядел каюту, вздохнул. — Сутки уже без матери живем. В Козловке осталась. Хотела им молока достать, и вот — достала! А ведь говорил: «Не ходи, нету там никакого молока…» Выскочила, черт понес… без платка побегла, эх… — И он так взглянул в голубое окно, точно там была метель.

Долго смотрел боцман в окно, а когда обернулся — лицо его было еще более озабоченным и грустным. Одной рукой боцман придерживал девочек за голые коленки, другую руку отдал им. Девочки, каждая к себе, тянули шершавые, негнущиеся пальцы, пыхтели.

Я не знала, что сказать. Говорить: «Ничего, не беспокойтесь, нагонит, не простудится» — глупо.

Я спросила:

— Которая Оля, а которая Таня?

Старик оживился, положил ручищу сперва на одну пушистую голову и проговорил:

— Эта Ольга. — Затем прикоснулся к другой и так же торжественно и серьезно произнес: — А это вот — Татьяна. Она старшая. Минут на пять. А Ольга — та меньшая… Имена Иван дал. Это наш средний сын. Когда узнал, что обе девки, написал: назовите в честь Пушкина. Старшую — Татьяной, младшую — Ольгой. Я, по правде, Пушкина не читал. Мать — та читала. В ее время с ученьем было легче. Она ведь у меня молодая, хоть у нас без этих — восемь душ взрослых. По разным городам живут.

Боцман поднял лицо. Оно теперь выражало лукавство.

— А у меня, — сказал он, — по правде говоря, насчет имен была другая мысль — назвать дочек назло одному пароходчику. Вы этого не знаете. А в мое время ходило по Волге два парохода: «Княжна Ольга Николаевна» и «Княжна Татьяна Николаевна» — вот я и подумал: пусть гуляют теперь мои княжны! На «Ольге Николаевне» я в матросах был. Вот уж где поматросил!.

Такого, как мой хозяин, и в старое время поискать! Много у него было судов, кроме этих двух, и знаете, какие он им названия понадавал? «Свобода», «Братство» и прочее тому подобное. А в семнадцатом году первый за границу удрал.