Кто идет?

Ощущение от этого первого тревожного сигнала, от того, что теперь уже во всеуслышание сказано: «Иду в тумане», было такое тягостное, что даже Ветохин не выдержал, тихо выругался, высунул руку наружу и, видно, ничего не ощутив, со вздохом сказал:

— Хоть бы ветерок подул.

А ночь все мягчела. Все больше тускнели огни, как будто надевали на них чехол за чехлом.

— Буксир идет, что ли? — снова заговорил Аленкин.

Капитан молчал. В неестественной тиши мягко и стройно подплывали слепые огни встречного.

— Застопорите, товарищ капитан! — с волнением скомандовал Аленкин.

— Есть, машина стоп! — отозвался капитан и перевел ручки машинного телеграфа с «тихого» хода на «стоп», — Пропустим караван, хоть он и невелик.

Мимо шел караван. Шумела невидимая вода. Теплоход стоял. На этот раз два долгих свистка унеслись куда-то в невидимый мир, тут же возвратясь сочувственным и задушевным откликом.

По этому быстро вернувшемуся эху Аленкин сообразил, что берег очень близок.

Капитан наклонился к нему и спросил мягко:

— Возьмем тихим, а?

Преодолевая волнение, Аленкин сказал спокойно:

— Да, пойдем тихим, этой стороны пока держаться не опасно, вон там пониже — там опасно.

Теплоход двинулся беззвучно и легко, словно его кто-то ладонью подтолкнул, и пошел, пошел скользить, часто будоража ночь тревожными, вопрошающими свистками.

— Грибная погода, черт бы ее побрал, — выругался капитан и, сняв висевший на задней стенке рубки тулуп, накинул его на плечи. Пол в рубке и тентовая палуба были совершенно мокрыми, хотя не выпало ни капли дождя.

Туман густел. Чернее стали силуэты. Слева от Аленкина стоял капитан, справа, в самом углу, торчала большая голова Ветохина.

— Опять кто-то идет, товарищ капитан!

— Вижу, — отозвался тот, не отнимая бинокля от глаз.

Впереди по мачте с мучительной медлительностью сновали мутные пятна огней. Временами трудно было понять, что движется — судно или эти расплывающиеся точки.

— Самоходка, кажись, стоит и молчит. А ну, дай ему обходной, Ветохин!.. Свисти, свисти еще, пока не поймет, пуста голова! Такой туман, а он молчит — су-до-во-ди-тель!

Еще раз прозвучал обходной сигнал, еще и еще щелкал выключатель в темной рубке, наконец громко проревела самоходка и совсем рядом отмигнулась белым, сонным глазом.

Аленкин опять принялся соображать вслух:

— Так, пойдем пока по яру, а то можем здесь заблудиться… тут скоро где-то протока должна быть…

Капитан сзади обошел штурвал, наклонился над Ветохиным и, протянув руку в пустоту за окном, сказал тихо:

— Во-он красный бакен, что же ты не сказываешь?.. Штурман, он правит, а ты… надо помогать!

— А я гляжу, — оправдывался Ветохин, — только ведь белизна скрозь!

Впереди опять засветлело что-то.

— Тут где-то створы должны быть.

— Нет, не створы это, больно огней много. Не плот ли тут стоит и ничего не говорит?..

— Нет, товарищ капитан, у плота огни пожелтее.

В это время издалека донеслись протяжные гудки. Большой пассажирский пароход стоял за туманом. Когда «Седов» приблизился к нему настолько, что уже видна была белая громада судна, вдоль бортов которого зажжены были все стояночные огни, Ветохин сказал:

— По голосу похоже — «Одесса» стоит.

— Она! — подтвердил капитан и сам дал обходной сигнал.

Когда пароход был уже позади, капитан подошел к Аленкину и с торжеством сказал:

— Гляди — стоит, голубок, а?.. А идти пока еще можно!

Капитан несколько раз оглядывался на «Одессу», белевшую во мгле.

Больше они уже не встречали идущих. За туманом стояли плоты, самоходные баржи, стояли караваны Волготанкера, и, если случалось, «Седов» проходил слишком близко от них, из невидимых рубок неслись тревожные оклики.

Туман, как это бывает ранней осенью, то редел, то наваливался снова. А «Седов» все шел и шел. Его подсвеченная лампой мачта осторожно, но уверенно щупала мглу.

— Что это? Никак кто-то идет?

— На самоходку похоже, — согласился Аленкин и, не дожидаясь капитана, скомандовал:

— А ну, спроси его, Ветохин.

Ветохин взялся за свисток, и, прежде чем звук его вернуло эхо, ответила сормовская самоходка полнокровным басом, прозвучавшим как музыка в непривычной на Волге тишине.

— Вот молодец, сразу видно, ходок хороший! Гляди, молодежь, он тоже идет в самом яру. А почему? Потому, что и ему красных бакенов не видно — за бережок, друг, держится… поганое место — угол! — И, снова подойдя вплотную к Аленкину, капитан дотронулся до его локтя и мягко посоветовал:

— Иди полевее, а то поцелуешь плечо.

— Вон они, створы! — обрадовался Аленкин.

— Верно. Видишь створы, Ветохин?

— Вижу, товарищ капитан, а как же.

Теперь и рулевому видны были лохматые огни створов. Они, как близнецы, стояли один за спиной у другого. Ветохин с завистью смотрел, как штурман точно ведет на них; он-то хорошо знал, что стоит лишь слегка отклониться от курса, и огни разбредутся. Тогда катай скорее руля, пока их обратно не сгонишь.

А капитан и штурман, позабыв обо всем на свете, то спорили, то соглашались, то подолгу молчали, понимая друг друга с полуслова. На белесом от мокрого блеска полу рубки густо чернел упавший тулуп капитана.

Вот снова, казалось, разредилась мгла. Капитан подошел к окну и с биноклем у глаз застыл. Аленкин, косясь на его спину, с радостным напряжением ждал команды: «Полный!», но капитан долго не оборачивался. Молчал. Потом нагнулся. Поднял с пола тулуп. Надел его в рукава. По-стариковски зябко запахнулся и, подойдя к сигналу, резким свистком вызвал вахтенного.

Аленкин насторожился.

Не прошло и двух минут, как перед рубкой возникла долговязая фигура вахтенного.

— Готовьте якорь! — скомандовал капитан. — Скажите боцману, чтоб поживее! — С этими словами он открыл дверь на левый мостик.

— Товарищ капитан! — закричал Аленкин. — Товарищ капитан!..

Капитан даже не обернулся.

«Ну что он делает! — с возмущением думал Аленкин. — Вот-вот откроется горизонт, а он — на якорь!»

Огромный теплоход легко и послушно поворачивался вокруг собственной оси. Наконец, описав полный круг, встал носом против течения и замер.

В машинном отделении в последний раз отзвучали колокольцы очень мелодичной и изящной трелью. С угрюмым ожесточением пророкотала якорная цепь, и все окончательно стихло.

— Якорь на воле! — прокричал снизу боцман таким тоном, как будто сообщал что-то хорошее.

Капитан вернулся в рубку. Прошел к скамье. Плотно запахнул полы тулупа и медленно сел. В тусклом свете непогожего утра обычно моложавое лицо капитана выглядело старым и плоским. Воспаленные бессонной ночью глаза смотрели устало и отчужденно. Обиднее всего Аленкину была как раз эта отчужденность.

«Вот уж кому не угодишь, — думал про капитана Аленкин, — как ни старайся — один черт!»

А туман, который начал было редеть, навалился снова. Окна рубки побелели так, словно их снаружи завесили полотном.

Вместе с новой волной тумана навалилось на Аленкина тупое, бездумное уныние. Ему казалось, что судно врезалось в осевшее на воду облако и стало нечем дышать.

— Сигналить надо, вы что, уснули там оба? — послышался раздраженный голос капитана.

Аленкин нажал на рукоять свистка, и весь звук точно вошел в него.

Он посмотрел на часы. Было половина четвертого. Без пяти четыре в рубку поднялся рулевой, которого вчера сменил Ветохин, а следом и первый штурман.

Аленкин подошел к капитану и попросил разрешения остаться в рубке до привала в Дубовке.

— Идите отдыхать!

Аленкин не двинулся с места.

— Почему не выполняете приказания, товарищ Аленкин?

Чувствуя собственный пульс под тугим воротом кителя, Аленкин выбежал из рубки. Его душила обида.

Быстро пройдя по гулкой палубе на корму, он остановился, прислушиваясь… Ветохин оставался в рубке. Ветохину можно! А мне нельзя?!

Гнев горячей волной обдал и сразу схлынул.