Страница 16 из 17
— …Обоих надо устраивать в городе и по возможности вместе…
Валька не успел подскочить от радости, как Ленка пропела:
— Ко-онечно, раз плюнуть!
После этого снова наступило неловкое молчание, и в этом молчании вполголоса заговорила тетя Лиза:
— По всему видно, разлучать их нельзя… Близкая душа — она и светит, и греет, и сытит!
Обияв Вальку за плечи, тетя Лиза сердито покосилась на Лену:
— А ты, барышня, и не знаю, в кого такая уродилась! Ни тут, — тетя Лиза стукнула себя в грудь, — ни тут, — она стукнула себя по лбу, — ничего нету! А языком строчишь, как по-печатному. Нянька слепому всегда сыщется. Разве ж плохо за ним сестра ходила? И сыт он был у ней, и прибран, а вот ведь чего натворил!
— Да, — тихо выдохнула Клава, — о чем тут спорить…
— Все это хорошо, — осторожно вмешалась молчавшая все время Сима, — но бабушка у него все-таки есть.
— Ну, с бабушкой дело просто, — ответила тетя Лиза несвойственным ей резким тоном, — если добром не поймет, есть на это закон.
— Пожалуй, верно, — согласилась Сима. — Если не хочет отдавать в детдом, пускай сама перебирается в город.
Валька больше не слушал. Ему хотелось вскочить, но от радости он неожиданно совсем ослабел и не мог даже встать.
— Где Джульбарс? — спросил он тетю Лизу.
— Спит у плиты.
Валька улыбнулся и подумал, как хорошо бы тихонько встать из-за стола, забраться в темный закуток, прижать к себе теплого, мягкого, сонного щенка и вместе с ним уснуть. А они пусть громко спорят. Пусть будет так светло.
Он выпрямился, но голова качнулась и сама стала клониться к тете Лизе и провалилась в прохладную, мягкую ее руку. В это время кто-то стал ломать во двора калитку, а потом тети Лизину дверь. Это было на самом деле, потому что все повскакали из-за стола.
Ленка побежала в сени, а вместо нее на пороге появилась Варвара Ивановна.
— Чтоб ты пропал! — закричала бабушка и перекрестилась. — Насилу нашла окаянного!
Она подлетела к столу и начала кричать, ни на кого не глядя. Глаза у нее слезились, и она все время вытирала их концами черного платка. Она ругала Вальку, Ксюшу, тетю Лизу и опять Вальку, припомнив все, в чем только он ни провинился с первого дня по сегодняшний.
Валька слушал и почему-то не испытывал тоски, как всегда. Даже наоборот — в первый раз он находил, что бабушка совершенно права — она ведь беспокоилась: скоро ночь, а его еще дома нет; конечно, это безобразие. Он только боялся, что от ее крика проснется Джульбарс, выбежит из своего угла, и Варвара Ивановна начнет спрашивать: чей пес да откуда?
Валька повернулся к плите. Голова закружилась. Он положил ее на руки и слушал. Варвара Ивановна то ругалась, то причитала — какого она страху наелась, покуда искала его, окаянного; и что он не дитё и не человек, а ирод; что душу у нее по ниточке вымотал выдумками своими — то в мамки к посторонним детям нанялся, то старца какого-то в лесу выискал, а теперь прилип к слепому, и уж никакой жизни не стало!
После каждой фразы Варвара Ивановна заключала: «А я ему — ни в грош! Все по чужим людям, все для чужих!»
Она вдруг умолкла, перекрестилась еще раз и села. Тетя Лиза принялась успокаивать ее.
Валька смотрел, как открываются и закрываются рты, а слов не слышал. «Отчего это?» — подумал он и заметил, что бабушка и тетя Лиза расплываются кругами. Постепенно они исчезли, и тогда страшно громко стали гудеть их голоса.
На блеклых обоях, знакомых Вальке до отвращения, сдвигались узоры. Кто-то переделывал их не спеша. Сначала были какие-то лошадиные головы, потом трава, потом волокнистые облака, а теперь птицы, птицы, птицы.
Большое удовольствие, оказывается, засыпать днем! Глаза закрываются сами медленно, медленно, как темные занавески. По ту сторону занавесок шевелятся какие-то мягкие, пухлые глыбы. Сперва их много, и вдруг остается одна, и эта одна незаметно толстеет, а потом вдруг страшно быстро начинает худеть и… опять вдруг превращается в катушку. Катушкино тело начинает вытягиваться, и тянется оно, тянется, пока не станет как волос. Волос висит перед самым носом, вздрагивает и с ужасной быстротой распухает в шар. И снова мягко шевелятся темные глыбы. Одна задвигается за другую с таким шумом, как будто идет мелкий дождь. Потом они толкают друг друга и разбредаются в разные стороны, и Валька проваливается между ними и уплывает куда-то туда…
Ему долго и мучительно снилась Пелагея. Она стояла посреди комнаты, подняв руку к потолку, и хватала электрическую лампочку. Схватила наконец и потащила ее вниз. Шнур стал тянуться, как резиновый. Пелагея тянула лампочку к Валькиной кровати все ближе и ближе и стала светить ему в лицо. Было больно глазам и жарко.
Валька открыл глаза и сразу зажмурился от солнца. В комнате ― никого. Он сел в кровати и в ту же секунду захотел тысячу вещей сразу: есть, бегать, повидать Ефима, нагрубить Пелагее, пить очень хотел, хотел поцеловать Джульбарса. Хотелось сейчас же побежать в лес, но сначала — сначала к Ефиму. Тут Валька вспомнил ночной спор у Кирюшкиных и так обрадовался, точно все устроилось уже и теперь с Ефимом ничего плохого никогда не случится.
Он весело вскочил и неожиданно для самого себя свалился на постель.
— Вот это да!..
Сколько же он проболел? День, два? Интересно, Клава узнала что-нибудь или нет?
Валька поднялся опять и стал одеваться осторожнее, чтобы снова не упасть. Когда он наконец оделся и, пошатываясь, пошел к буфету, было такое ощущение, как будто его надули воздухом и, если ступишь слишком резко, можно взлететь к потолку.
«Совсем стал дохлый!» — весело подумал Валька. Налил себе молока, отрезал хлеба. Наелся как следует.
Отяжелев, он уже увереннее зашагал во двор. Тут его еще шатнуло раз-другой от свежего воздуха, но это ерунда!. Он не потому остановился — просто надо было понять, что творится вокруг, и привыкнуть. Прежде всего к солнцу, которое не просто светит сверху, как обычно, а со всех сторон, деваться от него некуда. Он стоял и щурился. Теплый воздух приятно шмыгал по лицу.
Валька и не знал, что земля может быть такая красивая. В бабкином дворе ее никто не трогал. Она сама себя прибрала. А может, хлам, что был в лужах, унесло талой водой?
Около сарая Валька увидел четыре аккуратных коричневых холмика, как будто взяли и насыпали горки молотого кофе. Он знал, чья это работа. Это нарыли кроты.
Но самое главное чудо во дворе — была трава. Вдоль забора, правда не очень густо, торчали зеленые гвозди травы, прямые, острые, все одного роста. Когда только она успела вырасти! Там что-то искали куры. Они тоже были другие — чистые, пышные и важные.
И вдруг Валька заметил, что куры клюют траву. Он, конечно, бросился к ним, и тут — что это были за крики! А сколько пуху напустили, разлетаясь! Валька хохотал, закинув голову, и увидел в небе человека. Он стоял около трубы на доме Чижиковых — тех самых, которых корова кормит, — и длинной кистью красил крышу. Наверно, здорово приятно красить крыши!
Валька заторопился. Он соображал: если Ефим уже поправился, они сейчас же пойдут к Кирюшкиным. Пусть только попробует не захотеть!
Он тихо вошел в сени. Он хотел бесшумно проскользнуть в комнату, подкрасться к Ефиму — и прямо на шею! Тоже небось соскучился.
Валька осторожно приоткрыл дверь; на него пахнуло густой табачной вонью. Неужели Гришка дома? Не успев огорчиться этим, Валька услышал его голос. И все-таки вошел в комнату.
Пьяный Гришка сидел за столом, а с ним Ефим.
Положив руку Гришке на колено, Ефим что-то бормотал. Рот его и подбородок были вымазаны едой. Руки тоже. В левой руке он криво держал замусоленный стакан с водкой. И только глаза были, как всегда, широко открытые, красивые, трезвые.
Гришка, не глядя, воткнул окурок в миску с кислой капустой, потом из той же миски выудил пальцами большую щепоть капусты и, роняя по всему столу, запихнул в рот. Долго жевал. Коровий взгляд упирался в дверь гдe-то рядом с Валькой и не видел eго.