Регина

Тяжело дыша, они стояли на столе, уставившись друг на друга безумными глазами. Первым нарушил молчание Филипп, выдохнувший:

— Что с тобой опять случилось?

Регина ответила ему улыбкой сумасшедшей, окинула взглядом стол и ногами начала лихорадочно сбрасывать с него на пол бумаги, перья, чернила, бутылку и бокалы, — словом, всё, что там было. Потом вскинула совершенно шальные глаза на Филиппа, шагнула к нему, провела ладонями ему по груди и вдруг резко рванула ворот его рубахи, так что ткань с треском разошлась, обнажив покрытую капельками пота кожу. Регина прижалась пылающими губами к бившейся на шее жилке, заскользила ладонями по горячему телу.

— Помоги мне. Удержи меня. Владей мною сегодня и всегда. Только не отпускай от себя! И не отдавай никому, прошу тебя! Если ты сейчас начнёшь говорить какую-нибудь чепуху, пытаться меня успокоить или нести романтические бредни, я выброшусь из твоего окна прямо на камни!

Она едва успела договорить, как сильные, любящие руки Филиппа обняли её и подняли высоко-высоко над землёй, к самому небу, вытаскивая из колодца, дно которого она уже успела разглядеть. На небе были нагретые, остро пахнущие знакомым мужским телом простыни, пуховая перина, горячее вино с корицей, лимоном и сахаром. Но всё это было потом, а у самых ворот рая вместо ангельских крыльев были руки и губы Филиппа. Самые нежные, самые нужные, самые жаркие. И Регина заснула на рассвете уставшая, успокоенная и почти счастливая.

Вот только проснулась она, на свою беду, раньше Филиппа и вместо того, чтобы растормошить своего жениха и любовника и начать новый день с наипрекраснейшего занятия на свете — занятия любовью, она задумалась. Ах, нельзя счастливым думать! Она любовалась умиротворённым лицом графа де Лоржа, его белоснежной кожей, чёрными волосами, тонкими сильными пальцами и тихо улыбалась. Пока не начала невольно сравнивать его с Луи. Она не находила никакого изъяна в нём, ничего, в чём он уступал бы великолепному Бюсси, и, если по правде, в глубине души не сомневалась, что её брат сам во многом уступает благородному потомку рода Монтгомери. И злая, ноющая досада начала подниматься откуда-то из тёмных закоулков её мятежной души. Может, Регина и смогла бы заглушить её нудный голос, но короткая, смертоносная, как взмах меча, мысль не пронзила всё её существо. Мысль о том, что это утро повторится сотни и сотни раз, как и ночь перед ним. И каждое утро она неизменно будет видеть перед собой лицо Филиппа и слышать одни и те же слова. Со временем лицо его изменится — но и только. Всё остальное будет длиться всю ту короткую вечность, которая называется жизнь. Круг замкнётся и она, Регина де Ренель, НАВСЕГДА останется внутри этого круга, а Луи де Бюсси — за его пределами. И никогда в этой жизни им не соединиться. И стоило два года страдать и бороться, цепляться из последних сил за призрачные мечты свои, чтобы в итоге променять клетку обители урсулинок, каменную и суровую, на золотую уютную тюрьму замка в Бордо. Луи женится на Анне Лаварден и с годами станет серьёзным и степенным отцом семейства и будет жить в своей клетке. Он уже во всём потакал своей новоявленной невесте, носился с ней, как с хрустальной вазой. Эта мерзавка тихой сапой влезла в их семью, в их дом и, того и гляди, займёт её, Регины, место. Никогда Луи не обращался с Региной так же трепетно и бережно, как с этой куклой. На Регину он мог сорваться и накричать, мог самовольно и бесцеремонно влезть в её дела или же, напротив, месяцами избегать её, словно чумной. Он, безусловно, уделял ей достаточно внимания, засыпал подарками, ничего для неё не жалел, бился за её честь на дуэли и во всеуслышание объявлял первой красавицей Европы. Он гордился ею, как гордился своими замками и лошадьми. Он отстаивал её честь, как отстаивал честь любой другой женщины. И до неё с таким же пылом называл первой красавицей Маргариту Валуа. И даже подарки он дарил без души: мог скупить целую лавку, не поинтересовавшись, что же именно ей было нужно на самом деле. Украшения — просто самые дорогие, книги — самые редкие, наряды — самые модные. А вот Анне он мог часами выбирать подходящее только к её глазам ожерелье или веер в тон её платья. Это с неё он не спускал заботливого взгляда во время дворцовых увеселений. И уж, конечно, с Анной бы он никогда не допустил того, что случилось однажды в Блуа с Региной. Всё, чего столько лет не хватало Регине, всё, чем судьба обделяла её с самого детства, теперь просто так отдавалось чужой женщине. Луи не мог быть любовником Регины, потому что был её братом, но он отказывал ей теперь даже в братской любви, изливая её на свою новоиспечённую невесту. Одно это уже лишало Регину сна и покоя.

Она осторожно высвободилась из объятий Филиппа, скользнула с постели, бесшумно оделась и так же, как прошлой ночью, через окно спустилась на улицу. Проснувшийся четвертью часа позже Филипп нашёл на месте исчезнувшей любовницы только еле заметный след от головы и рыжий волос на подушке. Тающий запах её тела словно говорил ему, что она вряд ли вернётся сюда когда-нибудь ещё в этой жизни.

Юный паж, одетый в цвета Клермонов, очень спешил. Улицы просыпающегося города ещё не заполнила разномастная горластая толпа. Расходились из кабаков проспавшиеся за столами гуляки, спешили то ли уже проснувшиеся, то ли ещё не ложившиеся студенты, надвинув на глаза шляпы, покидали своих любовниц дворяне, монахи, менестрели; кое-где уже слышались голоса уличных торговцев. У одного из них переодетая пажом Регина купила горячие вафли, присела ненадолго на пустую бочку, забытую каким-то торговцем на углу, торопливо позавтракала и уверенно зашагала в сторону улицы Брак, где жил единственный человек, который мог ей помочь — герцогиня де Монпасье.

Обитателей особняка Гизов, разошедшихся по своим спальням далеко за полночь, разбудил настойчивый, оглушительный стук в дверь. Кто-то не жалея сил с размаха грохотал бронзовым кольцом и колотил каблуками по дверям. Заспанный слуга, чертыхаясь, собрался было задать основательную головомойку раннему гостю, а увидев юного щупленького пажа, вознамерился отвесить ещё и подзатыльник. Но дерзкий мальчишка отодвинул его в сторону столь царственным жестом и окинул таким повелительным взглядом, что дворецкий мигом признал в нём графиню де Ренель.

— Позови её светлость. Немедленно, — небрежно распорядилась Регина.

Дворецкому даже в голову не пришло пререкаться со своенравной графиней. Гнев госпожи герцогини ещё можно было пережить, но вот чего следовало ожидать в таких случаях от графини де Ренель — он не знал и потому почитал за лучшее не рисковать. Рыжая ведьма могла и в жабу превратить, и немощь наслать, и проклясть до скончания дней, так поговаривали служанки на заднем дворе.

Но ждать Екатерину-Марию пришлось долго: она по утрам очень медленно всё делала. Когда она, наконец, соизволила-таки спуститься на первый этаж, графиня уже в нетерпении мерила шагами Большой зал и строила гримасы портретам династии Гизов, украшавшим стены. Чувства, бушевавшие в её хрупком теле: ревность, ярость, отчаяние, боль, — клокотали и рвались наружу и, казалось, что под их напором рухнут вековые стены дворца.

Екатерина-Мария ещё спускаясь с лестницы поняла, что с подругой что-то неладно. От волнения у неё всегда усиливалась хромота, и теперь она с трудом преодолевала оставшиеся ступеньки. Регина, увидев, что герцогиня торопится и от этого спотыкается ещё чаще, бросилась на помощь.

— Скажи мне, ради Бога, для чего ты содержишь чертову дюжину слуг, если их никогда нет в нужном месте? Они у тебя без дела слоняются по всему дому, сплетничают и едят, вместо того, чтобы открыв рот ждать твоих указаний! — разворчалась Регина, которая своих горничных и лакеев держала в чёрном теле.

Мелкое раздражение на миг перекрыло бурлящий поток страстей, кипевших в ней, так случайная ветка, ставшая поперёк течения, на мгновение замедляет стремительный бег ручья.