Жизнь поэтов

Увы, меня не вызвали. Я постарался запомнить фамилии адвокатов и позвоню тому или этому — узнаю, чем дело кончилось. А пока что Дердра X. не выходит у меня из головы. Она сидит и ждет, одетая в строгий темный костюм и белоснежную английскую блузку с гофрированным воротничком. Лицо ее отмыто от косметики, губы не накрашены, взгляд гордый и непреклонный. Самое печальное в ее истории то, что, страдая от одиночества, она позволила, чтобы ее соблазнил трест. Над ней надругались, подбив ее обнажиться под упакованным в целлофан солнцем отеля «Остров капитана Флирта». Пафос же ее истории состоит в том, что она нашла в себе мужество вновь раздеться донага, на сей раз в зале суда, если уж без этого нельзя добиться справедливости или хотя бы приличной компенсации от вероломного супруга мира грез, этого высшего существа, воплотившего рекламный идеал машины для делания денег и обернувшегося насильником.

Может, в следующий раз Дердра, как и большинство нас, грешных, заведет роман с живым человеком и ей больше не придется давать в суде показания о своих сексуальных привычках — пока она, выйдя замуж, не подаст на развод.

Вчера вечером — выпивон с Мэттингли, моим другом, художником, певцом каменистой пустыни, он приехал сюда на выставку. Как приятно вернуться в компанию своих сверстников. Он объявляет, что разошелся со своей третьей женой, Марико. Не потому, как я мог бы подумать, что он наконец нашел женщину, которую искал всю жизнь, искал с такой яростной одержимостью, что приобрел славу легендарного ходока, героя сплетен и пересудов художников, как ныне здравствующих, так и опочивших, хранителей музеев, коллекционеров, искусствоведов и прочих восторженных очевидцев его феноменального усердия. И не потому, как я мог бы предположить, что Марико наконец изверилась в нем, выгнала его вон как прелюбодея фаустианского размаха, каковым он во всей красе выказал себя (ведь и то сказать, герой романов студенток художественных училищ по всей Америке, от Биг-Сура в Калифорнии до Бостона, он, должно быть, переполнил чашу терпения даже этой безропотной души, этой верной маленькой японки с ее проникновенно-серьезным взором и спокойным изяществом манер), а потому, что она, Марико, завела любовника. Она!

Мэттингли не склонен задумываться над тем, насколько не в характере его жены подобный поступок. По его словам, больше всего его убивает не самый факт измены, а то, что Марико связалась с кретином, Мэттингли с ним знаком и считает его невероятным болваном, вот чего он никогда ей не простит. Посему мой друг покинул свое жилище в пустыне и переселился в Санта-Фе. Между прочим, Марико теперь хочет, чтобы они снова сошлись, но что до него, то между ними все кончено. Жена непоправимо и непростительно обесчестила его некачественным выбором любовника. Что можно сказать о мужике, которому наставил рога жалкий тупица?

Разумеется, он употребил другое речение. Как истый обитатель Запада Мэттингли выражается односложно, что наряду с прочим придает ему величавое достоинство. У него огромная грудная клетка — результат застарелой эмфиземы, которая давно бы прикончила человека обыкновенного. В бороздки кожи на его пальцах, похожих на шпатели, въелась черная грязь, на ногтях — остатки красок всех цветов палитры, к тому же, подобно многим живописцам и скульпторам, он фактически неграмотен. Этим невозможно не восхищаться. А художник он просто потрясающий: впечатление такое, словно он обнаруживает призраки внутри людей, которых пишет, и выявляет первозданный внутренний свет, излучаемый скалами и горами, которые так любит изображать. Его полотна не устаревают со временем. Я люблю Мэттингли и завидую ему; в прошлом я хотел быть таким, как он: мужественным перед лицом жизни, дерзающим, никому ничем не обязанным, безропотно сносящим муки кочевого быта, зимующим в пустыне, штурмующим скалистые вершины своей независимости. Но вот ирония судьбы: они с Марико расстаются из-за чего-то такого, что совершила она. Бог ты мой! Как-то они некоторое время жили в СоХо[6], и мне запомнилась такая сцена: Марико сбегает по деревянным ступенькам неосвещенной лестницы с чердака студии, где идет вечеринка, взывая: «Мэттингри! Мэттингри!» с такой исступленной силой, словно всеми фибрами своей моногамной души хочет спасти его от анархического беспутства, взывая не как ревнивица жена, а как ангел-хранитель, пытающийся удержать его от дьявольских прыжков в погибельную бездну, — и все это из любви к нему!

Так вот, мы сидим в баре на Третьей авеню, отделанном в псевдовикторианском стиле, и когда я говорю Мэттингли о моей новой берлоге, он высказывает предположение, которое делают буквально все:

— Не дожидайся, когда тебе будет пятьдесят пять, — он имеет в виду женатых мужчин, бросающих семью, — сделай это сейчас.

— Мне пятьдесят, разве в этом возрасте пять лет — такая уж разница?

Он кашляет, гасит сигарету и голосом, в котором слышится скрип песка, заводит речь о разочаровании, об унынии и отчаянии, о возрождении к жизни через большую любовь, о том, как трудно начинать все заново. Марико была у него третьей женой, и со всеми тремя он нажил детей; теперь он работает как вол, преподает, пишет картины, погоняет себя — и этого едва хватает на алименты и квартирную плату, сам он ходит в обтрепанных джинсах и застиранной рубашке с галстуком-ленточкой, в дешевой вельветовой куртке и стоптанных ботинках грубой кожи, больше не пьет, малость обмяк и обрюзг, между художником и просто опустившимся типом, если разобраться, очень зыбкая грань. Опускаются только пожилые мужчины, женщины — нет, им это душевное состояние не свойственно. Пожилые женщины — те превращаются в бодрых, энергичных деятельниц с превосходной репутацией и добиваются всяческих успехов. Заводят себе юных дружков. Они продолжают следить за собой, опрятно одеваются и время от времени меняют прическу.

Неужели и Энджел сможет поступить как Марико — полюбить другого мужчину, не мужа? Она угрожает мне этим. Вчера, в мой день рождения, приехала с детьми, и когда дети вышли обследовать окрестности, она призналась, что вечером пару дней назад совсем затосковала и всерьез подумывала, не закатиться ли ей в бар. Конечно, не в какой-нибудь третьеразрядный там, в Коннектикуте, добавила она, помолчав. Вот в такой бы, как в Гринич-Вилледж, с названием вроде «У трепача», «У синички» или «У Т. С. Элиота». Я рассмеялся, и тут она вручила мне подарок — белую пластмассовую мусорную корзинку для ванной. В дар от той, кого выставляют вон, — так, кажется, она сказала. О, мое большое беспокойное сердце! А ночью, после того как все они отбыли обратно в Коннектикут, мне приснилось, будто я нахожусь в огромной общей спальне со многими кроватями, на которых лежат люди, и из дальнего угла комнаты на меня глядит Энджел. Потом сон сменился, и уже другую Энджел, Энджел С., недавно заболевшую жену моего издателя, привязывали, голую, к какой-то ортопедической раме, готовя к операции на сердце. Хирургом был ее муж, и дальше я увидел, как он делает операцию, рассматривая в большой микроскоп, похожий на сверлильный станок, механизм, который он ввинчивает ей в сердце. Тут сон опять сменился, и я попал в уборную лагеря лесорубов со множеством писсуаров, в ней было полно народу, а на открытом пространстве за уборной, когда я пытался уйти, меня встречали опасные психопаты: они преграждали мне путь, грозили, бросались на меня. В какую бы сторону я ни поворачивался, со мной собирались расправиться эти нелепые, рассерженные, маячащие передо мной безумцы, которых я не понимал и не умел успокоить. А потом, позже, я соблазнял в своей собственной постели какую-то молоденькую девицу, весьма эротическая любовная сцена, и не было никакого чувства вины.

Что я делал в мой день рождения: навел чистоту в квартире, я же сам теперь прибираюсь, орудую пылесосом, мою пол в ванной. Кто бы поверил, что я буду всем этим заниматься?!

Получил весточку от Смуглой леди, которая не могла выбрать лучшего времени, чтобы сообщить мне, что через пару дней покидает Афины и отправляется дальше, в Египет. Мой соперник — весь белый свет.

6

СоХо — район Нью-Йорка в юго-западной части Манхэттена, среди жителей которого много писателей, художников, университетских преподавателей и студентов.