Страница 8 из 32
Микеле ничего не рассказывал, а ведь поделился бы обязательно…
Стоп.
Мики болел после Тара-Куино, неясно чем, но достаточно серьезно — его даже отправили к тетке, пожить вдалеке от города.
Спустя три года умерли двое археологов, точная причина смерти не обнародовалась. В том же году погиб известный в Лаверте специалист по бактериям. С отчимом Микеле он поддерживал приятельские отношения… причина смерти опять же, покрыта мраком.
Айшан оглянулся — холодок пробежал по спине, будто от чужого взгляда. Выдумки. Но фантазии могут далеко завести… и все-таки последствия похожи на те, что бывают после вскрытия древних гробниц.
Но Мики остался жив. И едва не погиб совсем от другого… после совета быть осторожным.
Потом он так и не объявился, и не позвонил. В чужие дела Айшан не лез без нужды, но все больше казалось — тут нужда есть. Знал прекрасно, что сейчас Мики общается только с Рысью, и тот цербером стоит на страже благополучия их общего друга.
Пусть. Можно договориться и с цербером.
Глава 5
Мики
На той трассе не было времени, хотя день и ночь сменяли друг друга. Мне казалось — ночь существует только для меня, как обозначение — можно и отдохнуть. Спать, если угодно.
Трассу я покидал всегда ночью… и та незаметно перетекала в день.
Остановившись у поворота на Лаверту, я вскинул глаза. Треугольное синее крыло в небе, под перистыми облаками — дельтаплан. Первый полет в этом году, наверное… Что чувствует человек, отталкиваясь от твердой поверхности и доверяя жизнь хрупкому на вид крылу?
Глядя на дельтаплан, я вспомнил Айшана. Тот всегда мечтал летать. Мальчишкой верил, что скоро люди сумеют отращивать крылья, потом начал создавать свое чудо сам.
Айшан. Несмотря на имя, в нем нет ничего иноземного. Разве что скулы чуть выступают — сказалась кровь бабушки-южанки, зато волосы светлые. Он старше меня и Ная, ему уже двадцать один, а смотрится мальчишкой совсем.
Мы вроде как дружили, только это странная была дружба. Он тянулся к нам, младшим, и стеснялся этого — перед нами, не перед собой. Другой бы попытался верховодить… Но его принимали за моего ровесника, даже когда мне было десять, а ему тринадцать. Потом он немного подрос, повзрослел — но скоро его нагнал Най, потом и я. Ну, ростом-то я едва доставал ему до виска…
Помню, как втроем брели по склону, вверх, было жарко… А внизу обнаружили столбик с фотографией на металле.
— Смотри, какой там поворот. Не вписался, наверное, — сказал Най, отвинчивая крышку у фляжки. Сделал глоток.
— За тебя! — повернулся к этому, незнакомому. Он родился на десять лет раньше нас, но, может, стал бы нам другом.
Теперь я думаю, что может быть, кто-то вот так пил бы и за меня. И становится тепло от такой мысли. Если бы не Пленка…
Вернувшись после болезни и отдыха в школу, я особо не думал о том, что произошло. Хватало более насущных проблем, и с уроками, и грустно было с каждым днем отдаляться от матери… Где-то в клетках моего тела расположилась маленькая личная тайна… ее не следовало тревожить, благо, и Пленка меня не слишком беспокоила.
Где-то через год я научился ее понимать.
Она не разговаривала словами, конечно. Это уж было бы совсем большим чудом. Но вздрагивала, когда пугалась или тревожилась, порой теплела — особенно если мне было холодно. Не так, как случается на дороге… тогда мне и в самом деле иногда бывало холодно. Она успокаивала, когда мне снились кошмары. Не знаю, как удавалось — тело будто гладили пушистым, мягким изнутри и снаружи. Хорошо…
Только пить часто хотелось, но это скоро перестало мешать. Нетрудно таскать с собой фляжку…
А еще Пленка с трудом переносила крепкое спиртное. То есть переносила с трудом она, а выворачивало наизнанку меня. Порой нам удавалось заключить перемирие… к примеру, сдав на выпускной балл, отмечали мы хорошо.
Зато у меня у единственного утром не болела голова.
И мы бродили по городу с Арникой от утренней зари до вечерней, и снова — до утренней.
Она похожа на тополиный пух — невесомая, нежная и почти бесплотная.
Родители дали ей такое чудное имя… кажется, это цветок.
У Ники мягкие ладони. В них хорошо держать птицу — маленькую, вздрагивающую от стремления умчаться в небо…
Весной в Лаверте цветут акации. Маленькие пушистые шарики, желтые, белые и розовые. Арника их любила всегда… то есть, и сейчас любит, наверное. Я забирался на дерево и отламывал ветки, все пальцы перемазывая соком… возле причала было много акаций. Стражи порядка следили, конечно, только мне везло. Один только раз засвистели, кинулись к нам — я спрыгнул, рассыпая ветки, и мы помчались со всех ног.
Потом долго смеялись, даже хотели вернуться — блюстители порядка ведь не дворники, не станут подбирать цветы с тротуара.
Когда ее родители уехали в жутко дорогой санаторий, мы ночевали у нее. В первый раз… ну, то есть совсем в первый. Для обоих.
Нам едва исполнилось шестнадцать — казалось, это ужасно много…
А теперь я расскажу все до конца. В общем, почти привык уже… поначалу тяжко было. Спасла меня Пленка, как ни дико звучит. Она грела… изнутри, будто желая помочь. И — Адамант, хотя он-то сроду не согласится. Он утверждает, что благотворительность в отношении дураков ему не интересна.
Это случилось в последний день октября, жаркого, будто лето. Помнится, мы шутили, что зимой у нас будут цвести каштаны, зато летом повалит снег. Мне подумалось тогда — никто ведь не знает, сколько раз еще человек увидит снег или каштаны, нарядные, в розово-пенных рожках. Старикам уж лучше не думать…
Последним, с кем я говорил, оказался Айшан. И расстались мы не слишком по-дружески.
Теперь я знаю про слежку, а тогда не догадывался. Не знаю, что от меня хотели — может быть, просто перехватить на недозволенном молодежном сборище и прижать на всякий случай, или иное что. Толку гадать?
Так или иначе, тогда я собирался идти.
Если честно, мне всегда было плевать на политику. Это Най рычал и темнел, когда происходило нечто, по его мнению, идиотское. Это Айшан собирал новости и писал задумчивые и, по правде сказать, неплохие статьи. Это еще пара приятелей использовала любой повод, чтобы помахать транспарантами и покричать во всю глотку.
Но за компанию, когда нечем заняться — почему нет?
Айшан долго мялся, а потом спросил совсем уж прямым текстом, намерен ли я идти на эту площадь. Я сказал — да. Он повертел в пальцах стакан и почти приказал — не ходи. Я прицепился, будто репей — что, мол, за тайны… Айшан со стуком поставил стакан, чужим голосом произнес:
— Я тебя предупредил.
И ушел.
Я смотрел вслед… он долго стоял на тротуаре, глядя в мое окно. Солнце на него падало — светлый такой, а воротник он поднял от ветра, придерживал рукой. Таким и запомнился…
На площадь я все равно собирался пойти. Не успел.
Мне нравилось гонять по обводной. Особенно ранним утром и поздно вечером, когда почти нет машин и можно выжимать из Ромашки всё, на что он способен. По-моему, Ромашке тоже нравилось мчаться по трассе, размеренно ворча.
Сумерки были бледно-сиреневыми, а не серыми. Я очень хорошо запомнил — сиреневый воздух, темная зелень и медно-золотые огни. Изогнувшийся полумесяцем город, поселки, будка железнодорожного смотрителя недалеко от Лаверты…
Ромашка пел — лаковый муравей на колесах, трудолюбивый и сильный.
И поворот.
Я увидел несущиеся на меня фары. Потом почему-то парящий столб… ничего больше. Очнулся, когда меня везли к операционной — точно туда, увидел табличку. Попросил пить… жутко горело в горле. Врачи отшатнулись от каталки…