Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 24 из 40

Всё не канет в забывчиву Лету.

Вышний суд злей судейских сутяг,

вот те крест, брат, притянет к ответу

крючконосый кремлёвский сходняк

за реформ их грабёж и обманы,

беспризорных вокзальных детей

и за наших святых ветеранов,

и за наших седых матерей,

за дурацкие "чеки" Чубайса,

Белый Дом, полыхавший в огне,

и за клочья кровавого мяса

и ненаших, и наших в Чечне.

Как картёжный кидала, в азарте

к деньгам кинулся враз новый век,

но одним барышом да базаром

русский не проживёт человек.

Не навеки в зелёную плесень

долларей всё ж погрязла душа —

иногда она просит и песен,

и поплакать, или, не дыша,

вдруг застыть, глядя в серое небо,

где до самого края земли

степь с колосьями русского хлеба

и по-русски кричат журавли…

Пусть в жестоком всеобщем азарте

не видать мне удачи вовек,

хорошо, что на этом базаре

я тебе не чужой человек.

Погуляем без спутниц сегодня.

Дачный лес обаятельно тих.

Глухо кашляя, курит на брёвнах

сторож — мрачный, загадочный тип.

Трётся рядом седая собачка,

только с нас ничего не возьмёшь.

Сами в жизни заради подачки

мы не раз поднимали скулёж.

Пусть на козыри выпали крести,

а у нас только бубна в руках —

не один ещё клок грубой шерсти

в человечьих оставим клыках.

Я хочу, чтобы в драках кастетных

мы с тобой никогда не смогли

разорвать корневую систему

дома,

родины,

братства,

любви.

У тебя "жигуленок" немытый,

непроглядна за окнами ночь.

Ничего. И на этом "корыте",

прорезая и темень и дождь,

газанём, брат, разбрызгивать лужи,

вдрызг срывая рычаг скоростей.

Погляди — будто мёртвые души

в полумгле елисейских полей,

мельтешат на подъездах к селеньям

мотыльки милицейских постов.

Прытко пляшут на наших дисплеях

сумасшедшие цифры годов —

только рухлые избы мелькают

по расхристанной нашей земле.

А была бы Россия иная,

может быть, и не выпало б мне

окаянного дара такого —

прорицателя и ведуна —

молвить обетованное слово,

холодящее душу до дна.

Доченьке Вере

Ветхозаветны казённые стены

и колесницы каталок священны

здесь, даже — склянка, хранящая йод.

В кущах эдемских

июньской сирени

стих двадцать семь ими вызубрен всеми:

"И сотворил человека Господь…"

("Дни и труды" воспевал Гесиод,

я б их назвал "трудоднями рождений".)

В дворике шумном, куда ни приткнусь,

вечно под окнами кто-то маячит.

"— Люсь, плохо слышно! Кричи громче! Мальчик?"

"— Девочка", — плачет счастливая "Люсь".

Рвётся с букетиком пьяный таксист

в гости к своей пышногрудой шофёрше,

но мимо грозной горгоны-вахтёрши

мышь не проскочит, проси-не проси.

"Тётенька, тётенька, — вот-вот заплачет

лысый очкарик, — нас будут пускать?"

А со двора снова крик: "Люся, мальчик?" —

"Девочка", — шепчет растерянно мать.

"Тёть, пропустите, — бормочет матросик, —

вечером поезд…" Портовый роман.

Сутки на берег. "Он тебя бросит!" —

врали подруги, завидуя нам.

Писклый фальцет кришнаита-студента —

мнёт шоколадку в руках у дверей.

С куцей стипендии где алименты?

Женишься — тяга к учёбе сильней.

Жэковский слесарь, пьянюга отпетый,

плачется в очередь, явно хорош:

"Баба, артистка, чудит — уже третий!