Мне снится королевство

— До свиданья, до свиданья! — закричал я.

— До свиданья! — Салюте тоже махала рукой, хотя на берегу уже никого не было.

Барбоска завилял хвостом. Значит, и ему наконец понравилось путешествовать.

Мы заглянули в шалаш. До сих пор мы видели его только издалека, а что в нем, внутри — понятия не имели. Теперь можно все разглядеть! И вот какой он был, этот шалаш.

«Пол» шалаша был выстлан еловым лапником, а поверх колючих веток лежала пышная охапка соломы. В углу аккуратно сложены котелки, плошки, одежда. Вдвоем здесь не выспишься, но в шалаше всегда ночует кто-нибудь один — второй плотогон всю ночь рулит. Возле шалаша есть место для костра, приготовлена кучка поленьев. Поленья все смолистые, сухие, чтобы легче растапливать. На таком костре быстро поспевает гороховая похлебка или гречневая каша — главная еда плотогонов.

— Наш дворец лучше, правда? — сказал я.

— В сто раз, — согласилась Салюте. — Тут даже трона нет и темно...

— Зато плывешь...

— Это правда, — кивнула Салюте. — Я первый раз на плотах. Очень интересно. Будет о чем написать Алоизасу.

Мне это очень не понравилось, но я смолчал. Посмотрим еще, чья возьмет...

Плоты шли мимо пастбища. Я видел наших коров. Все лежали, одна Безрожка ненасытная стояла и глазела по сторонам — где бы что-нибудь ухватить. Симонас стоял в воде и удил голавлей, а двое пастухов валялись на травке, загорали.

— Дядя Симонас! Эй, дяденька! — закричал я что есть силы.

Пастух поднял голову, вгляделся.

— Пранас! Куда тебя несет, молодого да красивого? Не далеко ли путь держишь, а? И Салюте с тобой, и Барбоска, разбойник полосатый!

Симонас вышел на берег, нырнул в шалаш и вынес трубу.

Тру-ру-ру! — поплыло над рекой. Это Симонас провожал нас с музыкой.

— Знаешь, Салюте, кто самый добрый человек у нас в деревне? Даже не в деревне, а во всей Литве, во всем мире, на всей земле, — знаешь?

— Кто, кто? — она смотрела на меня во все глаза.

— Симонас, вот кто!

— Да! — сказала Салюте.

— Дядя Симонас! Мы придем к тебе! Скоро! Вот увидишь! — закричал я и помахал пастуху рукой.

Весело, переливчато ответила мне труба.

Дорога в Тутучяй идет лесом. Ездят по ней редко — дорога эта узкая, двум телегам не разъехаться, к тому же после грозы может и дерево рухнуть — попробуй-ка обогни его, когда справа лес и слева он же. Так что ездят в Тутучяй другим путем, мимо карьеров. А пешком гораздо интереснее идти по лесу. И ближе. Конечно, куда занятней было бы топать в Тутучяй с Барбоской, но брать с собой собаку в чужую деревню никак нельзя, такой у нас закон. Ведь Барбоска не знает ни тамошних людей, ни собак. Начнет лаять, ко всем приставать, а если местные собаки злые, то могут и покусать ни за что ни про что... Пусть лучше сидит перед конурой и зевает от скуки.

В лесу — благодать. Мох сухой, ломкий, хрустит под ногами. В ложбинках, куда солнцу трудно добраться, мох пышный, мягкий, зеленого цвета, а так в лесу он серый или рыжий. Местами попадаются в нем какие-то сухие, розоватые цветочки, а у самых деревьев поспевает брусника, бело-розовые ягоды. Если хорошенько поискать, можно найти еще и чернику, и самую позднюю, дочерна спелую землянику, слаще которой нет никакой ягоды. Но мне некогда, я иду в деревню Тутучяй с письмом от Костаса. А за ягодами мы придем с Салюте. За ягодами и за грибами. Ведь уже поспела рожь. Значит, появились и первые грибы. Не успеешь оглянуться, как все ребята побегут и по орехи.

Вот я на опушке. До ближнего хутора рукой подать. Тутучяй — хуторская деревня, совсем не похожая на нашу. У нас есть длинная улица, и все дома стоят ровно вдоль этой улицы. А здесь дома раскиданы как попало, при каждом усадьба, свое картофельное поле, своя рожь, овсы, луг. Иногда даже маленький свой лесок или пруд. Здесь нет никакой улицы, не нужен и пастух — каждый привязывает корову у себя на выгоне. По-моему, наша деревня веселей. Можно поболтать через забор с соседом, можно угадать по запаху, что у кого на обед. Но почему-то у нас говорят: «Тутучяй — нам не чета. В Тутучяй все богатеи». А Шилейка, Валюсин отец — богаче всех. У него и дом крыт черепицей, не то что дранкой или соломой, как у хозяев попроще. Издалека Шилейкина крыша выглядит, как клеверное поле — такая красная. За кленами, ясенями — большая крепкая рига, длинный хлев, амбар... Двор у Шилейки просторный и чистый, все здесь добротное, ладно сработанное.

Я ни разу не был на этом хуторе и сейчас оробел. Вдруг Валюси дома нет — что я тогда скажу? Вдруг выйдет Шилейка, спросит: зачем явился?.. Может, убраться, пока не заметили?

Но я ведь обещал Костасу, значит, надо идти. Да и отступать уже поздно: две большущие собаки заметили меня, зарычали, залаяли. Одна возле хлева, другая у самого крыльца. Злющие, шерсть дыбом, хорошо, что хоть на цепи.

Я остановился у ворот. Обожду — вдруг кто-нибудь выйдет! Ведь собаки не станут зря лаять. Но никто не выходил, собаки знай заливались, а я все топтался у ворот.

Не знаю, сколько я там простоял без толку, но наконец мне повезло. К усадьбе подъехала телега — огромная и преширокая, у нас в деревне таких ни у кого не было. И сена воз на ней был — до самого неба. Оттуда, с высоты, лошадьми правил какой-то человек, а рядом с ним утопала в мягком сене девушка. Когда телега подъехала ближе, я узнал девушку. Ну конечно, это она — Валюся!

Девушка живо скользнула по сену вниз, подбежала к воротам и отодвинула засов. Потом посмотрела на меня, вынула из кудрявых волос привядшую ромашку и улыбнулась:

— Здравствуй, мальчик... Ты откуда взялся?

— Здравствуй, Валюся! — смело ответил я.

— Разве ты меня знаешь?

— На гулянье видел, вместе с Костасом... Вот что я принес — это от него, — и протянул ей письмо.

Валюся взяла письмо, но почему-то читать его не стала. И улыбка с ее лица сошла.

— Отнеси обратно, и больше пусть не пишет, — сказала Валюся и отдала мне письмо, даже не заглянула в конверт.

— Я не слуга, я друг Костаса...

— Что ж, если друг, то передай ему: решетом воду не носят. Запомнил? Вот и до свиданья!

И Валюся ушла за ворота, высоченный воз поплыл к сараю. Собаки снова залаяли, стали рваться с цепи. А я все стоял, не зная как быть. Уйти? Что я скажу Костасу? Выходит, не только сам Шилейка, но и его дочка, раскрасавица Валюся, не хотят знать Костаса, моего лучшего друга. Какая злая! «Решетом воду не носят!» А Костас ей еще гитару подарил, ведьме этакой...

Когда я шел назад, уже не замечал ни румяной брусники, ни розовых цветов, не остановился посмотреть на дятла, не погнался за белкой. Грустно мне было думать, что Костаса обидели. Что я ему скажу, как отдам письмо?..

— Ты где шатаешься целый день?

Мама еще что-то говорила, но я не соображал, чего она от меня хочет. В ушах отдавалось Валюсино «решетом воду не носят»...

— Ты что, оглох? К Пятронеле я пошла, понял? Заболела она, не встает. А ведь у нее никого нет. Помочь надо. Захочешь поесть — сам возьмешь.

— А что с бабушкой Пятронеле, мама?

— Старость свое берет... А может, и болезнь.

— И я с тобой, мама!

— Поешь сперва.

— Не хочу.

— А где бегал, не скажешь?

— У Симонаса был, — сам не знаю зачем соврал я.

— А лучинок не нащепал. На растопку ничего не осталось.

Колоть лучинки — моя работа. Даже когда отец дома, я все равно колю дрова на растопку, а сегодня, выходит, пришлось это делать маме... Я взял топор и пошел к дровяному сараю. Щепал поленья и думал то про больную Пятронеле, то про злую красавицу Валюсю. Был бы рядом Костас, я бы ему сказал: злая она, Валюся эта, даром что красавица. И Костас бы ее сразу разлюбил.

Салюте разгуливала по тронному залу в длинном белом платье с серебряным кушачком. В волосах торчал большой красный бант, очень похожий на корону. Дядя Доминикас с тетей Катре уехали на базар, вот она и нарядилась во все праздничное. Сегодня она была еще прекраснее, чем тогда в бричке.