Страница 33 из 76
На следующий день я совершил паломничество к Радж-гхату на берегу реки Джамны, где произошла кремация Махатмы Ганди. Здесь было тихо и красиво, и я чувствовал счастье оттого, что пребываю здесь, что я гость народа, который, как и мой народ, страдал от иностранного господства; что нахожусь в стране, которая приняла принцип ахимсы, учение Махатмы о ненасилии. Когда я молился, стоя там, я ощущал одновременно и большую печаль, потому что не имел возможности встретится с Ганди лично, и великую радость, которую давал мне замечательный пример его жизни. Для меня он был — и продолжает оставаться — идеальным политиком, человеком, который поставил свою веру в альтруизм выше всяких личных соображений. Я был убежден также, что его преданность движению ненасилия — это единственный путь ведения политики.
Следующие несколько дней были посвящены празднованию "Будда Джаянти". Участвуя в нем, я говорил о своей вере в то, что учение Будды может вести не только к миру в душах отдельных людей, но и к миру между народами. У меня также была возможность участвовать в дискуссиях со многими последователями Ганди о том, как удалось Индии добиться независимости путем ненасилия.
Одно из главных моих открытий в этом отношении состояло в том, что в Индии, хотя банкеты и приемы, на которые меня часто приглашали, были гораздо менее утонченными, чем те, на которых я присутствовал в Китае, на них преобладала атмосфера чистосердечия, способствующая развитию искренних дружеских отношений. Это было прямо противоположно тому, что я испытал в Китайской Народной Республике, где существовало мнение, что возможно изменить мировоззрение людей, оказывая на них давление. Теперь у меня было с чем сравнивать, и я мог сам убедиться, что это ошибочное представление. Только путем развития взаимоуважения, в обстановке искренности может поддерживаться дружба. Только так можно изменить взгляды людей, но никак не силой.
В результате этих наблюдений и помня старую тибетскую пословицу, что узнику, которому удалось бежать, не стоит попадаться снова, я стал подумывать о том, чтобы остаться в Индии. Я решил воспользоваться возможностью и попросить о предоставлении мне политического убежища, когда встречусь с Пандитом Неру, — что я вскоре и сделал.
Я встречался с премьер-министром несколько раз. Это был высокий красивый человек, нордические черты которого еще больше подчеркивала маленькая гандистская шапочка. По сравнению с Мао он казался менее самоуверенным, и в нем не было ничего от диктатора. Он был правдивым человеком — вот почему позднее Чжоу Энь-лаю удалось ввести его в заблуждение. Во время нашей встречи я подробно изложил полную историю того, как китайцы захватили нашу миролюбивую страну, как мы были не подготовлены к встрече врага, как я отчаянно пытался сотрудничать с китайцами, поскольку осознавал, что никто во внешнем мире не готов признать наше законное право на независимость. Сначала он слушал и вежливо кивал. Но думаю, что моя страстная речь оказалась, может быть, слишком длинной для него, и через некоторое время стало видно, что его внимание ослабло: он почти перестал кивать. Наконец, он взглянул на меня и сказал, что понял, о чем я говорю. "Но вы должны уяснить", — продолжал он несколько раздраженно, — "что Индия не может поддержать вас". Когда он говорил на своем четком, прекрасном английском языке, его длинная нижняя губа вибрировала как бы в такт звукам его голоса. Это было плохо, но не совсем неожиданно. И хотя Неру уже ясно дал понять, какова его позиция, я продолжил разговор, сказав, что думаю попросить убежища в Индии. Он опять возразил: "Вы должны вернуться в свою страну и постараться работать с китайцами на основе "Соглашения из семнадцати пунктов". Я не согласился с ним, ответив, что уже пытался сделать все возможное, и добавил, что всякий раз, когда я думал, будто достиг понимания со стороны китайских властей, они обманывали мое доверие. А теперь обстановка в восточном Тибете настолько плоха, что я боюсь массовых насильственных выступлений, которые могут закончиться уничтожением целой нации. Как же я могу поверить, что "Соглашение из семнадцати пунктов" останется в силе? Наконец, Неру сказал, что он лично поговорит на эту тему с Чжоу Энь-лаем, который должен был прибыть в Индию как раз на следующий день, сделав остановку по пути в Европу. Он также обещал договориться о моей встрече с китайским премьер-министром.
Неру сдержал свое слово, и на следующее утро я поехал вместе с ним в аэропорт Палам, где он организовал мою встречу с Чжоу тем же вечером. Когда мы встретились, я увидел, что мой старый приятель все такой же, каким я помнил его: полон обаяния, приветливости и коварства. Но я не стал играть с ним в его хитрые игры и сказал совершенно откровенно, что озабочен тем, как ведут себя в восточном Тибете китайские власти. Я высказался также о том, что заметил значительную разницу между индийским парламентом и китайской государственной системой, заключающуюся в свободе народа Индии выражать свои истинные чувства и критиковать правительство, если они считают это необходимым. Как обычно, Чжоу внимательно выслушал, прежде чем начал отвечать, и его слова просто ласкали слух. "Вы были в Китае еще во время Первой Ассамблеи", — сказал он, — "с тех пор была уже проведена Вторая Ассамблея, и все значительно переменилось к лучшему". Я не поверил ему, но спорить было бесполезно. Затем он сказал, что до него дошел слух, будто я думаю остаться в Индии. Это было бы ошибкой, предостерег он. Я нужен моей стране. Возможно, это было верно, но у меня осталось чувство, что мы ничего не решили.
Два моих брата, Такцер Ринпоче и Гьело Тхондуи, также встречались с Чжоу Энь-лаем — "Чю энд Лай" (Замышляй и Лги): так назвала его одна индийская газета, когда он был в Дели. Они были даже еще более откровенны, чем я, и сказали ему, что не имеют никакого намерения возвращаться в Лхасу, хотя он настойчиво просил их сделать это. Тем временем я, наконец начал свое паломничество к святым местам Индии, во время которого постарался выбросить из головы всякую политику. К сожалению, оказалось совершенно невозможным стряхнуть с себя тревожные мысли о судьбе моей страны. Панчен Лама, который сопровождал меня повсюду, был постоянным напоминанием о нашем ужасном положении. Это был не тот добрый и скромный мальчик, которого я знал раньше: постоянное давление китайцев, которое испытывал на себе его незрелый ум, неизбежно сделало свое дело.
Но все же у меня было несколько моментов, когда я мог полностью отдаться глубоким чувствам радости и благоговения, пока совершал поездку по всей стране, от Санчи к Аджанте, затем в Бодхгайю и Сарнатх: я чувствовал, что вернулся на свою духовную родину. Все казалось необъяснимо знакомым.
В Бихаре я посетил Наланду, самый большой и наиболее знаменитый буддийский университет, который лежит в руинах уже сотни лет. Здесь учились многие тибетские ученые, и теперь, когда я смотрел на жалкие груды камней — все, что осталось от колыбели глубочайшей буддийской философии — я снова убеждался, насколько верно учение о непостоянстве.
Наконец я достиг Бодхгайи. Я чувствовал себя глубоко взволнованным тем, что нахожусь в том месте, где Будда достиг Просветления. Но мое счастье было недолговечным. Пребывая там, я получил записку от своих китайских сопровождающих, в которой говорилось, что Чжоу Энь-лай возвращается в Дели и желает видеть меня. Затем, уже в Сарнатхе, я получил телеграмму от генерала Чжана Дзинь-у, в которой мне предлагалось вернуться в Лхасу немедленно. Вероломные реакционеры и пособники империалистов замышляют переворот, и мое присутствие настоятельно необходимо — так было сказано в ней. Я приехал обратно в Дели, на вокзале меня встречал китайский посол. Он сказал, чтобы я отправился с ним в его автомобиле в посольство, чем были очень встревожены мой гофмейстер и телохранитель. В посольстве я встретился с Чжоу Энь-лаем. Так как эти двое боялись, что меня похитят, они приехали к посольству, и не будучи уверены, действительно ли я нахожусь там, попросили кого-то передать мне свитер, чтобы посмотреть, какая будет реакция. Тем временем у меня состоялся откровенный разговор с Чжоу. Он сообщил, что ситуация в Тибете ухудшилась, заметив, что китайские власти готовы использовать силу, чтобы подавить всякое народное восстание.