Страница 13 из 26
Глава четырнадцатая МОНАСТЫРЬ
Когда боярин Сидор Добрынин вернулся домой после неудачной погони за скоморохами, почувствовал он себя плохо, лег на деревянную кровать, на медвежьи шкуры, укрылся потеплей: пропотеть бы, потом бы болезнь вышла. А не лучше ему. Призвал боярин лекаря, настои пил из горьких трав, а не легче. Тут он понял, что пришел его конец.
Не хотелось ему с жизнью расставаться из-за бабьей глупости, что не сумели сразу кольцо найти, студеной зимой, да прямо после обеда, погнали его ни за чем скакать. Обругал он свою лапушку Евпраксеюшку дурой и неряхой и решил ее проучить. Оставил ей в наследство всего только небольшую вдовью часть, а все свое имение завещал захолустному монастырю, где настоятелем был давнишний его приятель, отец Анемподист.
Вспомнил боярин, как они в детские годы вместе с Анемподистом, а в миру имя ему было Овсюшка, как они вместе голубей гоняли, дворовых девок за косы дергали, зеленые яблоки с деревьев рвали. Улыбнулся боярин детским забавам, закрыл глаза и тихо опочил навеки. А отцу Анемподисту нежданно-негаданно достались и злато, и серебро, и поймы, и пашни, и бортные земли, где смерды, по деревьям лазая, добывают дикий мед.
Получив такое богатство, Анемподист задумался, куда бы его получше потратить. Старая деревянная церковка уже сильно обветшала, того и гляди, завалится, всю братию обломками подавит. Надумал Анемподист соорудить новый храм, каменный.
Призвал он зодчего — церковного мастера, стали они договариваться, какому храму быть.
Большой храм строить не под силу будет, лучше поменьше да всеми искусствами изукрашенный.
Будет храм на четырех столбах, с одной главой. По сводам крыт свинцовыми листами. Стены из желтого и красного тонкого кирпича — плинфов. Снаружи бы можно весь храм опоясать поясом из резных кирпичей. Хорошо ли? Хорошо, хорошо!
А внутри по сырой штукатурке маляры распишут стены ликами святых, и пол, хоть не весь, так хоть ковром под куполом, можно выложить поливными плитками, желтыми и зелеными.
На том и порешили, и договорился Анемподист с зодчим на три года, и деньги были уплачены вперед.
Призвал тогда в монастырь Анемподист камнесечцев и плинфоделателей[6] и своим монахам велел трудиться во славу Божию, не покладая рук. А кто заленится, или лопату сломает, или утеряет что, тем все наказания заранее расписаны.
Расчистили площадь, построили для пришлых мастеров временное жилье, поодаль поставили печь для обжига. Тут же и глину месят и плинфы формуют. Тут же камнесечцы в облаке белой пыли высекают из камня верхушки для столбов, изображениями дивных птиц и зверей украшенные, а у них из клюва, из пасти длинная лента вьется, оплетает столб плетенкой со всех четырех сторон.
Тут же на веревках белье сушится, чьи-то куры бегают, в песке роются, оставляя на разложенных для просушки кирпичах тонкие следы лапок. Тут же старый козел бродит, бородой трясет, норовит людей забодать.
А и чуть не забодал Ядрейку.
Ядрейка-то глину месит, нагнулся над ямой. А козел подобрался сзади, нацелился и в сиденье его боднул. Ядрейка от толчка свалился в яму, в холодной глине перемазался с головы до ног. А козел морду нагнул, сверху смотрит, у, зловредный!
Обозлился Ядрейка, цап козла за рога, подтянулся, животом козлу на спину рухнул, головой к хвосту. Козел взметнулся, заскакал по всей площади. Все свое дело побросали, рады, гогочут, кто козла хворостиной наподдаст, кто камнем в него запустит. А козел от того еще пуще мечется.
Ядрейка тормозит своими длинными ногами. Едва остановились, а все кирпичи потоптали. За это дело игумен велел ему триста поклонов положить и на три дня на сухоядение посадил. И на том спасибо, могло быть хуже.
А с чего бы это Ядрейке, плясуну, шутнику, песеннику, глину месить и поклоны бить?
Ах, на этом-то свете всяко бывает, на том свете, говорят, рассчитываться будем. А за что рассчитываться? Жизнь эта то лицом к нам повернется, то спину покажет. Наша ли вина? Это только бояре весь век богато живут. С них бы и спрашивалось! А мы ни от какой работы не отказываемся — было б нам на пропитание да людям на пользу.
Как привел тогда старый монашек, брат Никодим, скоморохов в монастырь, велел игумен их накормить и одеть, а затем строго отчитал, что они свои души губят и добрых людей на грех соблазняют, богомерзким делом занимаются, скоморошеством. И за это на том свете с них страшно-ужасно спросится.
Поставил игумен Евана с Ядрейкой глину месить для кирпичей, а Вахрушку по малолетству отдал Никодиму в келейники — келыо прибирать, воду носить и во всем, что Никодим прикажет, его слушаться.
Не понравилось то скоморохам, да куда деваться? Ничего-то у них нет, приходится подчиняться. Авось не на всю жизнь, на время. А там дальше видно будет…
Брат Никодим всю ночь светильник жжет — летопись пишет, по годам, откуда есть пошла Русская земля. Как сыновья Ноевы разделили землю. Как взял Сим восток, Перейду и даже до Иньдикия, и в долготу и в широту, и до Нирокурия, и Сурии, и Мидии, и Эфрат-реки. От Яфета же пошли Варяги, Римляне, Русь.
Пишет Иикодим, заглавные буквицы золотом и киноварью выводит.
И Вахрушка пишет, старается. Чернилами гусиное перо перемазал, пальцы в чернилах, кончик языка высунул, и на языке чернила. Никодим обучает его грамоте: аз, буки, веди, глаголь. Научится Вахрушка — будет Никодиму помощником, монастырю украшением, будет книги переписывать, летопись продолжать от того места, где у Никодима перо из рук выпадет, и по сегодняшнее время.
От этого учения у Вахрушки голова распухла, будто котел. Когда Никодим за невнимание щелкнет его сухоньким пальцем по лбу, у Вахрушки в ушах медный звон.
И будто бы мало ему книжного учения, приказал Никодим Вахрушке пению церковному учиться, разбирать крючки-закорючки, коими церковный распев записан, в хоре велел петь.
Вздохнуть невозможно, погулять-поиграть недосуг.
От скуки во время долгих служб молодые монахи-певчие царапают гвоздем на стенке церкви всякие надписи. Чаще всего одни только имена, но есть и подлинней надписи: «Марья краса», «Хороша вольная волюшка», «Буриса батогами били». Вахрушка читает по складам:
— Мыслете, аз — ма. Рцы, ер, я — рья. Марья.
И, гордый своими новыми знаниями, сам выцарапал на стенке свое имя:
Вахруша
А на следующий раз смотрит, кто-то бессовестный к его имени еще два слова прибавил:
Вахруша — ослиные уши
Так обидно это показалось Вахрушке, что даже голос у него в горле прервался. Глаза бы не смотрели на бесстыжие рожи певчих.
Он пробормотал:
— Я сейчас вернусь. Надо мне.
Из церкви выскользнул и отошел подальше.
А ночь-то какая!
В темном небе звезды гаснут, на краю неба заря занимается. Белый снег, чистый снег землю покрыл, на крышах пышно лег. Воздух свежий, хрупкий, хрусткий — дышать не надышаться.
Вахрушка по привычке нагнулся свежего снежку набрать, пожевать снежку. А как выпрямился, перед ним Ядрейка.
Почесть с самой осени не видались — вот радость-то! Стали они друг друга расспрашивать, наперебой про свою жизнь рассказывать.
Как поздней осенью приостановилось построение храма, и мастера все на зиму разъехались по своим деревням, послал игумен Евана на монастырскую кухню, а Ядрейку приставил к лошадям. Он в лес по дрова ездит, один раз в город ездил, в Путивль, сани мороженой рыбы на продажу отвез.
— А ты, Вахрушенька? Заморенный ты какой-то и вытянулся, скоро меня догонишь. Неможется тебе, что ли?
6
[5] От слова плинфа, что по гречески — кирпич: широкий и плоский обожженный кирпич, применявшийся в строительстве в Византии и на Руси в X–XIII веках.