Веселое горе — любовь.

— Шён![65] — поднимая птицу над головой, торжествовал Пауль. — Красивый глаза!

Действительно, глаза у птицы были большие, слегка выпуклые, очень выразительные.

— Я вам и клетка буду дать! — восклицал мальчик. — А если мама купить зерно, буду вам зерно дать.

Мы уже знали, что мама Пауля отправилась в ближнюю деревню, где у нее была родственница. Жена расстрелянного учителя надеялась выменять на столовое серебро немного пшеницы или пшена.

Мы поднялись из подвала и прошли в сад. Было уже совсем темно. Стрельба в центре города нарастала.

Полковник отвел меня в сторонку и сказал:

— Ты стелись, а я пройдусь в штаб армии, узнаю обстановку. На сон грядущий.

Пока Петр Андреевич отсутствовал, мы поделились с Паулем планами мирной жизни. Он непременно хотел стать учителем, идти по тропинке отца.

Полковник вернулся быстро.

— Звонили из твоего штаба, — сообщил он. — Ты должен быть завтра в полдень на месте. Из Берлина лучше выехать до солнца. Доберешься не спеша. А теперь спать, не мешкая.

Пауль попросил разрешения переночевать с нами — и устроился на брезенте рядом со мной.

Я долго не мог уснуть, разглядывая в чистом апрельском небе яркие звезды и слушая, как постепенно угасают последние выстрелы кровопролитной многолетней войны.

Пауль тоже не спал. Тесно прижавшись ко мне, он шепотом рассказывал о своем отце, умном, спокойном и храбром человеке, ненавидевшем Гитлера, фашизм, войну.

Наконец мальчик повернулся на бок и сонным голосом пожелал мне доброго сна. Я сказал, что мы уедем от него на исходе ночи.

Он не понял меня.

— Вир фа́рэн ин дэр нахт ам, — повторил я по-немецки.

С Пауля сон как ветром сдуло. Он очень расстроился, вскочил и куда-то убежал. Вернулся с легким деревянным ящиком. Одна из его сторон была покрыта мелкой железной сеткой. Волнуясь, Пауль все время спрашивал, хорошо ли будет птицам в таком садке.

Потом он снова исчез и принес-одного за другим багрово-красных выставочных почтарей. Посадив их в ящик, Пауль лег рядом со мной.

Он долго вздыхал и тяжело ворочался.

— Тебе не жалко птиц, которых ты отдал мне?

— Нет.

— Правда?

— Да.

— Спасибо, Пауль. Может, и я когда-нибудь подарю тебе птиц. А что? Теперь Москва и Берлин будут дружить, а не ссориться. Ну, давай спать, парень...

Казалось, я еще не успел как следует закрыть глаза, а Ваня Туров уже тряс меня за плечо. На востоке чуть розовела полоска зари, в лицо дул прохладный предутренний ветерок.

Пока мы с полковником умывались, Ваня разогрел мотор машины, уложил в багажник походное наше имущество.

Пауль поставил ящик с птицами на заднее сиденье и стал прощаться с нами.

Я пожал мальчику руку:

— Всего хорошего, Пауль.

— Лэбэн зи воль![66] — сказал он огорченно.

Ваня включил скорость, и машина, выйдя на улицу, медленно покатилась по городу.

Я не выдержал и обернулся. У знакомых ворот темнела одинокая фигура мальчика, и я еще раз помахал ему рукой: «Алэс гутэ, алэс гутэ, Пауль!»[67].

Мы довезли полковника до штаба армии, обнялись на прощанье, и машина, резко развернувшись, помчалась в сторону зари. Вскоре мы повернули на северную дорогу и на большой скорости понеслись к морю.

Восход солнца встретили далеко от Берлина. Все шло превосходно: стояло тихое весеннее утро, дорога была мало повреждена войной, и наша машина мягко и быстро неслась на север. Конечно же, мы доберемся до штаба значительно раньше назначенного мне времени.

Под мирный шелест ветра, летевшего навстречу машине, я размечтался, как мальчишка. То-то позавидуют красным почтарям голубятники моего города, когда я вернусь с войны! То-то будут выпрашивать голубят из-под невиданных птиц!

В это самое мгновение мои фантазии прервал сильный толчок. Автомобиль запрыгал по дороге, как лягушка, которой отдавили лапу. Ваня немедленно выключил скорость и нажал на тормоз. Мы выскочили из машины.

Одно ее колесо совершенно сморщилось. То ли в баллон попал гвоздь, то ли по старости истерлась камера, но в ней сейчас не было ни капли воздуха.

Ваня Туров, маленький коренастый солдат, ушедший на фронт в первый же день войны, относился ко всему на свете с философическим спокойствием.

Он достал из багажника домкрат, снял колесо, разбортовал его и принялся напильником и наждаком тереть то место камеры, в котором обнаружил прокол. При этом он что-то безмятежно мурлыкал себе под нос.

Довольно быстро Ваня приготовил кусочек резинки, намазал ее и часть камеры клеем. Я решил, что мы скоро отправимся в путь, но тут заметил тень неудовольствия на лице Турова: начавший накрапывать дождь мешал работе, заплатка отставала от камеры.

Посмотрев на тучи, которые ветер гнал в нашу сторону, Ваня поморщился. Но тут же снова запел вполголоса, перекинул камеру через плечо, взял клей и напильник и кивнул мне на одинокий двухэтажный дом, стоявший неподалеку:

— Я туда.

Подымив из трубки, я услышал голубиное воркованье и решил покормить птиц. Но вспомнил, что все продукты мы отдали Паулю. Ну, ладно, ехать осталось совсем мало, попотчую почтарей на месте. А пока напою птиц.

Достал из багажника канистру с водой, пустую консервную банку, поставил питье в садок птицам. Голуби напились и повеселели. Огненный почтарь заходил вокруг голубки в тесноте ящика.

Ветер разогнал тучи, стало светлее. Но Ваня почему-то не возвращался. Я решил пройти в дом.

«Хорошо еще, — думал я, шагая к жилью, — что у нас пустяковая неисправность. А случись серьезная поломка, — что тогда? На этой пустынной дороге не скоро дождешься помощи».

Ваню я нашел в одной из комнат нижнего этажа. Он сидел на подоконнике и курил. Камера с заплаткой лежала на полу, сохла.

Дом был, по-видимому, совершенно пуст. Сильно затягиваясь махоркой, Ваня показал глазами наверх и сказал безразличным тоном:

— Там немец лежит...

— Какой немец?

— А кто ж его знает? Раненый, надо полагать. Бросили свои, вот и дожидается смерти.

— Ну хорошо, ты ставь баллон, а я пойду — поговорю с ним.

Я поднялся на второй этаж и в первой же комнате увидел немца. Он лежал на полу, разметав руки, тяжело дышал, хватая воздух ртом. Веки глаз были крепко сжаты, изредка какие-то бредовые слова слетали с языка.

Я приподнял его голову, влил в рот несколько глотков вина. Он открыл глаза, и мне показалось, что в них появилось осмысленное выражение.

— Ви ист ир бэфи́ндэн?[68] — спросил я немца.

Он ничего не ответил, а засмеялся надтреснутым отрывистым смехом. Вероятно, снова бредил, только теперь с открытыми глазами.

У него было особенное, необычное, даже, пожалуй, красивое лицо. Огромные черные глаза под высоким обрывистым лбом горели чахоточным пламенем, на желто-серой коже лица тлел нездоровый румянец.

Под глазами лежали синие тени.

Человек умирал, это было видно. Чахотка или какая-то другая болезнь душила его. И еще мне показалось, что он очень голоден.

Внезапно он попытался приподняться на локтях. От непосильного напряжения на лбу у него выступил пот. И вдруг глаза немца застыли, стали еще шире, и он со стоном повалился на пол. Почему он так странно смотрел на мою фуражку?.. Ах, черт возьми, он же впервые увидел, наверно, красную звезду!

Я походил по комнате, набивая трубку табаком.

Вернувшись к немцу, бросил на него взгляд и вздрогнул от неожиданности. Он смотрел на меня совершенно осмысленным пристальным взором, сверлил меня глазами. Старался, видно, внушить себе, что это явь, а не сон.

И когда я уже совсем решил, что передо мной солдат или офицер противника, раненный в боях и брошенный своими, немец, задыхаясь, зашептал по-русски.

— Товарищ, — шептал он, и слезы крупными каплями катились из его глаз, — здравствуй, дорогой товарищ... Я теперь буду жить... Правда?

65

Шён — красивый.

66

Лэбэн зи воль! — Прощайте!

67

Алэс гутэ, алэс гутэ, Пауль! — Всего хорошего, всего хорошего, Пауль!

68

Ви ист ир бэфи́ндэн? — Как ваше здоровье?