Страница 122 из 136
Бледный рассвет медленно проникал в лесную чащу; но вот солнце поднялось выше, брызнуло лучами и стало почти приметно карабкаться вверх.
Голубь — он был крупнее и чуть грубее голубки — медленно выпрямил шею, звучно помахал крыльями — и вдруг, будто его кто испугал, кинулся в просвет между деревьями, пронесся зигзагом возле крон и вырвался в чистое небо. Вслед за ним метнулась голубка.
Гриша, не двигаясь с места, прислушался. Все было тихо. Тогда он лег на опавшие листья и закрыл глаза.
Через пятнадцать минут, от силы через полчаса, птицы будут на месте. И Петька Ярушников, свой пролетарский парень Петька Ярушников спешно пойдет в Челябу. Может, ему выпадет удача — и сыщется попутная подвода. Тогда сорок верст до города — вовсе не страшное дело.
Все время, пока Гриша находился здесь, он вынужден скрывать свою ненависть, свое презрение к банде. Он даже старается почти вовсе не думать об этом, чтоб взглядом или словом не выдать себя.
Но, может, уже завтра все кончится, и он снова будет со своими, с дорогими красными товарищами, со всей своей Рабоче-Крестьянской Республикой, ради которой пошел на такое жесткое, трудное дело. И снова станет говорить людям то, что думает, и в глаза им будет глядеть прямо и твердо.
А Петьку он непременно перетащит в город и воспитает из него настоящего борца за мировую революцию под руководством товарища Ленина Владимира Ильича.
Неожиданно Грише пришла в голову смешная мысль: «А ведь трудно будет Петьку перетащить в город. Не захочет он бросать своих голубей».
Покачал головой, усмехнулся:
«Ладно, как-нибудь сговоримся».
В заимке ударили по рельсу. Тягучее звучание стали докатилось до леса совсем тихонькое, слабое. Миробицкий подавал знак собираться к столам.
Грише совсем не хотелось идти в заимку, но он заставил себя сделать это: его отсутствие могло вызвать подозрения у сотника.
Во дворе было шумно, казаки и дезертиры весело галдели за столами, принюхивались к сивушному духу, шедшему от ведер на столе.
Добрый десяток казаков помогал Насте носить от дворовой кухни к столам кастрюли, ведра, казаны с мясом и мешки с пшеничными сухарями.
Зимних подошел к Калугиной. Она была в нарядном платье, в туфельках на высоких каблуках, в шелковой косынке и вся сияла, будто это ее свадьба, и нет уже на земле никакой войны и крови.
— Может, помогу вам? — попросил он женщину.
— У тебя же рука больная, — чуть покраснела Настя. — Как же ты?
— Она совсем не болит. Дозвольте помочь.
— Ну, пособи, только не ушиби руку.
К полудню из дома вышли Миробицкий, Шундеев, оба урядника, отец Иоанн.
Они уселись за небольшой отдельный стол, налили в кружки самогону.
Настя и Гриша принесли им свинины и жбан с квасом.
Подавая чистые вилки, Зимних перехватил злой взгляд сотника, но сказал весело:
— С праздничком, ваше благородие!
— С каким это праздником? — хмуро поинтересовался сотник.
— С нашей будущей победой, господин сотник! — выпалил Гришка, улыбаясь, но глаза его по-прежнему оставались холодными.
— Ладно, иди гуляй со всеми.
Зимних отыскал за столом Тимофея Суходола, сел рядом.
Старик, видно, выпил уже много, — глаза помутились, огромные клешнястые руки обвисли плетьми. Заметив Гришку, он подвинулся на скамье, качнул лохматой головой:
— Будь ласка, сыночек. Сидай.
Поглядев на соседей осоловелым взглядом, кивнул в сторону молодого парня:
— Вин людына з розумом. Вин не дасть соби в кашу наплюваты.
И гордо поднял голову.
Гриша одной рукой, с трудом, вытащил старика из-за стола и повел в землянку.
Суходол, повисая на Гришином плече, вяло говорил:
— Жывемо добре, горе в людей не позичаем. Життя, як чорна хмара, хлопець.
Уложив Суходола, Зимних вернулся к столу. Налил самогону в кружку, отхлебнул глоток, тихонько вылил остальное под скамью. Увидев Уварина, кивнул ему.
— Гришка! — заорал Тихон с другого конца стола. — Пей! Все одно смерть задушит!
В дальнем конце двора, у сарая, Зимних заметил огромную фигуру Шеломенцева. Прохор Зотыч хмуро смотрел на загулявшую «армию» и курил неизменную цигарку.
Грише захотелось подойти к нему, сказать доброе слово, чем-нибудь выразить свою благодарность. За что? За то, что он один здесь, может быть, свой, порядочный человек.
Шеломенцев тоже заметил парня. Еле видно кивнул головой, усмехнулся.
Столы понемножку пустели, но все-таки двор еще был сильно забит людьми.
За офицерским столом пили и пели, и Зимних различал в пьяном хоре хриплые голоса есаула Шундеева, Калугина, блеяние отца Иоанна, сильный грудной голос Насти. Не слышно было только Миробицкого.
Гриша пригляделся к сотнику и понял: тот, как всегда, трезв, хоть и выпил, кажется, много. А впрочем, может, и не пил совсем.
«Двое нас здесь непьющих, — подумал Зимних, — ну что ж, поглядим, господин сотник, что из того будет».
День уже клонился к вечеру, когда у заимки раздался и стих топот копыт. Никто на это не обратил внимания.
Однако через минуту Гриша увидел, как Шеломенцев провел к крайнему столу незнакомого человека, и, посадив его на скамью, что-то сказал казакам. Те налили гостю самогона, придвинули еду.
Затем Шеломенцев, чем-то явно обеспокоенный, направился к Зимних,сказал грубовато:
— Чего скучаешь, парень? Выпей со стариком.
И, склонившись к самому уху Гриши, почти задевая его лицо бородой, кинул:
— Выдь за ворота. Быстро!
Оба пригубили спиртное, поставили кружки на стол, и старик тяжело зашагал прочь.
Гриша тоже поднялся со своего места, потянулся и, пошатываясь, направился к воротам.
Неподалеку от них, в густом подлеске, стоял Шеломенцев. Он подал знак рукой, чтоб Гриша подошел и сказал хриплым шепотом.
— Посыльной от Абызова. Есаул такой есть.
— Ну так что? — спросил Зимних, и сердце обожгла тревога. Он хорошо знал, кто такой Абызов.
— Петьку Ярушникова схватили... Документы при нем... Застрелили парня.
Шеломенцев трудно проглотил слюну, совсем склонился к уху Григория:
— Есаул велел на словах передать: в штабе Миробицкого чужой человек. Из чеки, надо полагать. И недавно здесь, судя по всему.
Старик замолчал, подбирая слова.
— Кроме тебя, вроде новеньких нету.
Пожал плечами, пошел к воротам:
— Однако, не мое это дело.
— Где посыльной? — спросил Гриша.
— Выпить ему с дороги дал и перекусить.
— Ладно, дядя Прохор.
Зимних быстро прошел в землянку, схватил наган и саблю, кинулся к коновязи.
Дежурный казак лениво поинтересовался:
— На пожар, что ли?
— Дементий Лукич за первачом посылает. Не хватило!
— Эх, язви тя! — вздохнул постовой. — А тут торчи, как заноза в спине. Все горло чисто сгорело от сухости. Ну, погоди — заседлаю кобылку.
Через минуту Зимних перекинулся в седло и медленно выехал на дорогу. За первым же поворотом резко ударил лошадь в бока и погнал ее прямиком через степь на Селезян. Еткульская дорога была опасна, и пришлось выбрать этот, более длинный путь.
Еще не доезжая до станицы, услышал позади дробный сбивчивый стук копыт. Сразу спину окатило морозом, заломило правую, незажившую руку.
«В Селезяне будут искать, — лихорадочно подумал Гриша. — Выиграю время».
И пустил лошадь наметом прямо по степи.
Через несколько минут кобылка выскочила на большак левее Селезяна и крупной рысью пошла в сторону копей.
Зимних на один миг остановил лошадь, прислушался. Было тихо.
Отпустил повод, стукнул кобылку под бока, и снова ветер стал жестко тыкаться в лицо.
Гриша уже сравнялся с озером Курлады, вблизи от копей, когда кобылка внезапно заржала, запрядав резаным ухом. Зимних поглядел перед собой и вздрогнул.
Слева по влажному лугу, перерезая ему путь, рысили конники. В последних лучах солнца мелькали стволы винтовок.
Гришка рванул повод, придержал лошадь и бросил взгляд назад. Там росло, приближалось темное облачко пыли.