Страница 12 из 25
День и ночь у палаты Корнета дежурили папы и мамы спасенных детей, бабушки, дедушки, старшие братья и сестры несли почетный караул. Приходили люди с других станций, каждый приносил что мог, отдавали самое дорогое: книги, фотографии, рисунки… бумажная память об ушедшей эпохе. Почему то людям казалось правильным именно так отблагодарить своего героя… артефактами прошлого за спасенное будущее. Память за жизнь. Исчезающий тлен на трепет грядущего.
Немолодая женщина-сталкер принесла настоящий живой цветок! Простой уральский полевой цветок — он сохранил в себе аромат потерянного. Динамовцы плакали и смеялись, когда вдыхали его запах, тихонечко, кончиками пальцев касались нежных лепестков.
Корнет вышел из комы через четыре месяца. Беспамятный, потерянный человек… сиротливая душа в клетке израненного тела. «Настя, Настёна» — в бреду, спасительная амнезия — в редкие минуты просветления.
Окружающие ждали… с ужасом — до дрожи, до холодного пота — ждали одного единственного вопроса. И память вернулась к Корнету — пусть только спустя еще два месяца, но вернулась — и страшный вопрос был задан.
На кладбище — крошечный технический зал в глубине одного из перегонов — еле держащегося на ногах Сергея провожал отец Павел.
— Сереж, я не могу, извини, подожду там — в тоннеле…
Священник оставил стрелка у двух небольших гранитных плит в глубине зала. Могилка с прахом и пустой кенотаф… Тело Настёны… Настёну так и не нашли.
Только куски гранита с неровными подписями и всё… Два имени, даты… начало и конец.
Отец Павел не услышал ни криков, ни стонов… ничего. Корнет, покачиваясь, вышел. Не было в его глазах ни слез, ни отчаяния, ни… Только волосы белее снега… Через несколько дней выпали и они.
Резко скрипнула входная дверь, в проеме появилась кучерявая голова:
— Константин Михайлович, можно?
«Опер… его то чего сюда принесло», — комендант нервно поморщился и недовольно процедил:
— Борис, давай не сейчас, меня на похоронах ждут.
Невзирая на отказ, посетитель втиснулся высоким худосочным телом в кабинет:
— Константин Михалыч, а у меня как раз вопросик по усопшим. Неотлагательный.
— Неотлагательный говоришь? Подождать до окончания панихиды не может?
Борис энергично замахал руками.
— Хорошо, у тебя безотлагательные пять минут. — Комендант выразительно посмотрел на давно остановившиеся настенные часы.
— Тут такое дело, Константин Михалыч, — начал незваный гость.
Ивашов театрально нахмурился: мол, давай, шустрее, не тяни резину.
Опер сделал вид, что не заметил гримас и степенно продолжил:
— Нам ведь так и неизвестно кто напал на дозор и вырезал троих, ну и ранил Корнета…
Михалыч нахмурился еще сильней:
— Я уже говорил, не надо лезть к Сергею, пока он в себя толком не придет. Успеешь еще допросить. Охрану там удвоили, тоннели прочесали, никто теперь не сунется.
Борис никак не отреагировал на реплику и продолжил как ни в чем не бывало:
— Все считают, что нечисть какая напала, либо мутанты либо еще кто… Я осмотрел… ээээ… место происшествия… и нашел кое-что странное.
Комендант вопросительно молчал. Опер наслаждался моментом:
— Такое странное, что пришлось хирурга просить осмотреть трупы, а потом и вскрытие проводить…
Комендант молчал, уже настороженно. На станции не было патологоанатома, да и не вскрывали умерших/погибших на станции никогда. Ни к чему…
— Как я и предполагал, все раны огнестрельные.
— Что?!!
— Константин Михайлович, ну про Корнета ведь знаешь? Не лукавь, тебе докладывали, что у него огнестрел…
Ивашов откинулся в кресле и хмуро уставился на собеседника:
— Знаю, как не знать… Свои же зацепили, пистолетные пули из него достали. Повариха эта криворукая, будь она неладна! Только я запретил эту информацию распостра…
Борис бесцеремонно прервал начальника:
— Михалыч, не все так просто. Баба Галя его не зацепила, она прицельно в него стреляла.
Пауза. «Еще будешь тянуть кота за хвост, точно получишь по морде», — про себя пообещал комендант, с усилием давя лезущее наружу удивление.
— Она стреляла четыре раза, одна пуля в молоко, две в Корнета, третья тоже попала в него, но лишь оцарапала. Три из четырех — довольно много для случайного «зацепа».
Ивашов давно забыл про отведенную пятиминутку, похороны так же мало волновали в эту секунду:
— Я не понимаю, к чему ты клонишь.
— Хохол, профессор и наша повариха убиты. Убиты из огнестрельного оружия. Из одного ствола.
Комендант замер, потом озадаченно потер висок:
— На дозор напал один человек? И одолел четверых? Но с дурой Галей ничего не сходится!
— Не сходится, потому как арифметика неправильная — это один одолел троих, но и сам получил пулю.
Комендант вскочил:
— Ты что такое мелешь, ты, ты… ты понимаешь, что несешь?!
Опер чуть слышно сказал безо всякого выражения:
— Понимаю. Наш герой Сергей Ремешов расстрелял свой собственный дозор.
Часть вторая
Метро живое… его вены — перегоны и тоннели — пульсируют; оно дышит воздуховодами, станции — внутренние органы. Люди… Что для метро — люди? Лимфоциты, кровяные тельца — эритроциты, или вирусы, которые нужно извести радиоактивными антителами … Антагонисты или симбионты? Или отмирающие раковые клетки?
Человек создал метро, вырыл в каменной толще Уральского хребта норы, лазы, бесчисленные ходы. И оно принадлежало своим создателям… Пока была Функция, метро преданно служило — перевезти пассажиров из пункта А в пункт Б, доставить людской поток из одного края города в другой.
Потом исчезли пункты А и Б, город испустил дух, замерли обездвиженные железнодорожные составы, а пассажиры… Метро превратилось в бункер, саркофаг для выживших; чтобы мумифицировать остатки человеческой расы, стать последним пристанищем и склепом… или колыбелью новой… жизни?
Что может выйти из подземелья, народиться на останках вымерших предков? Что вылупится из тлена и мертвечины?
Они борются, пытаются сохранить свой вид; дать жизнь «новым потомкам» — значит проиграть. Лучше умереть, чем мутировать, переродиться в нечто иное… Несгибаемая железная воля, сколько силы и отчаяния, желания выжить! Любой ценой!
Той ценой, что стерла человечество с лица Земли. Люди бились за место под Солнцем и теперь светило скрыто многокилометровым слоем радиоактивной пыли, зависшей в выжженной атмосфере.
Имеет ли право сумасшедший, суицидальный, всеразрушающий вид разума на существование? На столько всеразрушающий, что не щадит и самоё себя…
Но Судия изгнан из этого мира и некому призвать к ответу. Люди будут судить себя сами; и сами выберут себе палача.
Поморцев не изменился в лице, лишь посерел немного больше обычного.
— Я спрашиваю, почему мне своевременно не сообщили о причинах гибели дозорных?!
В отличие от хирурга комендант своих эмоций не скрывал и багровел с каждой секундой все сильнее.
— Прошу прощения, Константин Михайлович. Виноват. Борис… опер… попросил пару дней подержать информацию, в интересах следствия.
Ивашов чуть не захлебнулся в приступе гнева. Литературных слов явно не хватало, а употребление «адекватных выражений» он самолично на станции запретил.
— Таааак… через тааак… твою-то… Усечение суточного пайка вдвое на неделю, нет, на две. На три месяца лишение сигарет и любого спиртного. Ясно?! Штрафной дозор — четыре смены. Можете идти, товарищ Поморцев. И предупреждаю, в следующий раз так легко не отделаетесь. И опера ко мне, быстро!
Когда негромко хлопнула входная дверь, комендант тяжело выдохнул потоком отборного ненорматива.
Себя пришлось успокаивать минут десять. А остыв, жалеть о горячке. Неправильно держать врача, хирурга на полпайке… чего он там нарежет с голодных глаз… Да и с дисциплинарными дозорами пора заканчивать, доигрались уже — хватит ценные кадры терять.