Квартира № 41

Подземный бог одолжил, а потом всё забрал — с процентами. «Вытряхнул из меня душу, разорвал сердце в клочья, лишил разума… Зачем ты оставил меня в живых? Выпотрошенного, как дохлая рыба!».

— Косатик, ты не трясись так, давай укутаю тебя посильнее.

Старушка медсестра подтянула съехавшее одеяло. «Бедный мальчик, как же несправедливо». А вслух произнесла:

— Ты поспи, миленький, не надо тебе тревожиться, надо отдыхать, силы копить. О тебе вся Динамо спрашивает, передачи с утра несут. Каждый спрашивает, «как наш Корнет»? А мне что им отвечать? Озноб бьет, жар мучит, да кошмары спать не дают? Нет, Сережа, нельзя людей так тревожить. Говорю, что поправляешься, раны твои заживают, на ноги скоро встанешь. Так что не подводи старуху, выздоравливай поскорей. Малыши из детсада заждались своего дозорного дядю Сережу.

Корнет хотел улыбнуться, но уголки рта только дрогнули и тут же опали. «Малыши из детсада…».

Тот день, тот самый день… Хриплый, гортанный рык он даже не услышал, скорее почувствовал. Еще секунду назад детская площадка беспечно бурлила, визжа десятками звонких голосов, потом звук застыл, затрепетал и подобно весенней листве осыпался, на лету превращаясь в прах. И только рык, голодный, злой, торжествующий, сотрясал низкие своды казавшегося таким безопасным зала.

На Сергея смотрела пара огромных желтых глаз. Странное, невообразимое существо, радиоактивный уродец — дитя нового мира — изготовилось для прыжка. «Наверное, когда-то это было собакой», отвлеченно подумал дозорный. Руки машинально тянулись к автомату.

Зажглась новая пара глаз. «Слева тварь, справа движение, что-то еще в темноте… Господи, сколько же вас?!». Руки сделали всё сами — клацнул затвор, заголосил приглушенным басом автомат.

«Как же медленно вылетают пули». Вспышка, удар грома, снова вспышка. За спиной закричали малыши, на грани звука завопила Егоровна. «Ничего этого нет, только алчные тени впереди. Остановить, прикончить, уничтожить!».

Первый монстр достал его на перезарядке. Удар тяжелой, будто каменной башки и Корнет, не отпуская Калашникова, отлетает на несколько метров. Страшная боль в груди, сознание мутится, но продолжает цепляться за реальность. Секунда, щелкает вставший на место рожок. Автомат подрагивает, выплевывая пули короткими очередями.

Встать не дают, сбитая в прыжке тварь огромной тяжестью придавливает к полу. Где-то вдалеке слышится Настин вскрик «Папа! Папочка!!!».

Прибежавшие на выстрелы люди нашли Корнета под грудой растерзанных туш, в огромной луже крови — человеческой и звериной. Бой длился меньше минуты. Дозорный застрелил шесть «собак» и еще четырех зарезал. Сломанный нож так и застрял в грудине одного из монстров.

Остатки стаи пытались скрыться, почуяв приближение вооруженных людей. Ни одной из тварей, напавших на детский садик, уйти не дали. Последнего хищника нагнали у прогрызенной решетки вентиляционного канала, затерянного в хитросплетениях технических тоннелей.

Рядом с Корнетом лежал Виталик, крепко сжимая маленькой ручкой игрушечную гусарскую саблю. Глаза его — широко открытые, уже подернулись мутной стеклянной дымкой. Врач Виктория Васильевна заглянула в них, перед тем как дрожащей ладонью закрыть детские очи навсегда. И разрыдалась — сначала тихо, пряча крупные, не желающие останавливаться слезы, потом, не выдержав, завыла подобно волчице, разлученной с детенышем, и смогла остановиться, лишь нащупав у растерзанного Корнета пульс: «Он жив! Тащите носилки, быстро». Профессиональный долг медика одержал верх над женскими страстями.

Я никогда не сплю. Забыться, погрузиться в беспамятство, окутать себя негой безмыслия и покоя… мне это недоступно. Помню, как спал раньше… и не ценил этот дар. Хорошо не существовать, хорошо не быть, хорошо не думать… Но я всегда здесь, всматриваюсь в несуществующую тьму и жду.

Глупые люди, мечтающие пройти ГЕО, тешат себя фантазиями о сне Хозяина. И я действительно вижу сны, но не сплю. Никогда.

Я видел искры, огромное множество шустрых маленьких искорок. Чистый, прозрачный, священный огонь. Искры хаотично летали, переплетались, разлетались, горели с каждой секундой все ярче и ослепительней. И ни одна из них не угасала, не исчезала. Хоровод, танец жизни.

Рядом с мечущимися искрами спокойно горело два пламени. Мутноватое неровное — женщина. Усталая, одинокая, с высохшими эмоциями. Сильный огонь — мужчина, молодой… и счастливый.

Я вздрогнул. Счастье. Оно не живет в человеческих тоннелях, оно сгорело в ядерном котле, оно выжжено с лица Земли. Счастье пытается ожить в минутных суетливых радостях. Тщетно — язычок огонька в урагане — вспышка, ярость ветра и небытие.

Однако этот огонь пылал. Любовью, нежностью и … я не знал этого чувства или не помнил. Живое пламя…

На чуждое этим местам тепло уже надвигались тени. Хищники, истребители света. Я узнал вас по смрадному запаху, черной, агрессивной пустоте в вытянутых черепах, голодному блеску в ненасытных глазах. Унюхали, почувствовали, пришли. Убивать, высасывать свет, выпивать чужое счастье — с кровью, мясом, жизнью.

Пламя и тени встретились, сплелись, схлестнулись. Огонь всколыхнулся яростью, расцвел, заиграл красно-синими отливами — гнев, упругая, звенящая сталью воля, бешеная, на грани безумия самоотверженность и одна единственная мысль «Защитить»! Защитить любой ценой. Спасти искорки, уберечь от беды.

Кострище разгоралось, пожирало тьму, билось, но слишком велика была сила теней, огромной сворой набросившейся на единственного защитника. Неравной была битва, безнадежной, бессмысленной…

Огонь стоял стеной — не отступая, но вспыхивая яркими кровавыми пятнами. Сильнее и сильнее, и, наконец, весь превратился в кровь, пылающий факел боли. Я знаю, как выглядит боль, вижу её пульсации, помню её вкус. Вытесняющая всё и вся боль.

Пламя трепетало, сгибаемое злой волей, пригибалось к земле, на миг вскидывалось чуть не до каменных сводов и снова опадало. Силы уходили, увлекая за собой слабеющую жизнь…

Искры вжались в единый плотный комок — сгусток страха, смертельного ужаса и безудержного отчаяния. И только две маленькие искорки — одна совсем крошечная, другая лишь немногим больше, вспыхнули разом, неожиданно, ярко, изо всех своих сил и стремительно полетели на встречу гибнущему костру, чтобы влиться в него, дать сил. Огонь всколыхнулся, обдав нестерпимым жаром уже возликовавшие было тени, вжал воющих, беснующихся тварей в стены и… иссяк.

На месте схватки — только пожарище — чуть тлеющее, отдающее последнее тепло. Рядышком одинокий уголек… бездыханный, мгновенно остывший, истративший себя до конца. Вторая — крошечная — искорка растаяла без следа.

Потом были разные огни. Рыдающие и счастливые, они купались в искорках, благодарили неведомого Бога за спасение и пытались вдохнуть жизнь в почти угасший костер.

Странный сон, болезненный, страшный… неслучайный.

Старая санитарка плакала, беззвучно и без слез, по-военному, по-мужски. Гладила погрузившегося в беспамятный сон Корнета и шептала:

— Как же так, миленький? Ты же столько детишек спас, ты же всех нас… Внучка моего Кольку уберег от нечистей. Кудрявый такой, рыжий, рыжий, в веснушках… как в песенке… Озорник страшный, хулиган. Но куда я без него, сразу бы руки бы и наложила. Что мне здесь без внучка делать, нет у меня больше ни кого. Ради него, сорванца, только и живу — чай не сирота, чай при бабке, всё воспитание какое-никакое. Много нас таких — не для себя… Вот и считай, скольких ты сохранил… В садике шестьдесят душ, а уж по станции итого больше. Не отпустим мы тебя никуда, тогда выходили и сейчас на ноги поставим… Только ты держись, сам, а мы то…

После бойни в детском саду Сергея Ремешова спасали всем подземным миром. Уральская, Машиностроителей, Уралмаш и Проспект космонавтов слали медикаменты. Вечно враждебная, высокомерная, заносчивая Площадь 1905 года в одностороннем порядке устроила перемирие и направила бригаду из трех врачей с совершенно невообразимым для метро набором хирургических инструментов и реанимационного оборудования. За жизнь Корнета боролись все… Потому что нет для вымирающего метро ничего ценнее и дороже, чем детская жизнь. Хрупкая драгоценность…