Заводная обезьяна

Девятнадцатый день рейса

Это все сказки, что в тропиках жарко: в тропиках мокро, в этом вся штука. Ребята ходили в одних трусах, но пот все разно бесконечными струйками бежал по животу, щекотал спину, и трусы липли к ляжкам.

Стоять на вахте у штурвала в трусах было не положено, и Фофочка жестоко мучился, закисая в рубашке и полотняных брюках. Черный шарик на рукояти штурвала был скользким и гладким на ощупь.

Фофочка первый заметил на непривычно четкой сегодня линии горизонта белую точку какого-то корабля и доложил вахтенному старпому Басову,

Басов взял бинокль и. сразу узнал "Есенина". "Есенин" был немецкой постройки и чуть отличался от других больших морозильных траулеров контуром стрел и мостика над слипом. Минут через двадцать показался и "Вяземский".

Капитан Арбузов в радиорубке беседовал по радиотелефону с другими капитанами, договаривался о.встрече и в предвкушении этой встречи и выпивки нетерпеливо крутился на винтовом стуле.

Каждый из трех капитанов втайне не хотел принимать гостей, а хотел быть гостем сам. Нет, не жалко ни столичной водки московского розлива, ни созвездий армянского коньяка, "и икры астраханской и прочих яств капитанского резерва, а просто каждому из них хотелось глянуть в новые человеческие лица, побывать в другом, пусть очень похожем мире, но все-таки другом. Наконец договорились съехаться в 13.00 на "Вяземский" к Кисловскому.

К полудню суда подошли совсем близко друг к другу, так что уже можно было различить на носу и верхней палубе отдельные фигурки. Все, даже ребята из машины, высыпали на палубу, махали руками, просто глазели, критиковали облезлую краску на носу "Есенина", грязные подтеки на корме "Вяземского", искали, к чему бы еще придраться, и, не находя, посмеивались над собой и своим "пароходом", тоже уже далеко не парадного вида. За долгие дни плавания они повидали немало разных посудин: турецкие буксиры под Стамбулом, заросшие жирной грязью под самый клотик, длинные гладкие танкеры фирмы "Шелл" с эмблемой-ракушкой на трубе, новенькие американские лесовозы, нахально плавающие под флагом Либерии, серые, юркие, как мыши, тунцеловы японцев и даже сияющий, белый итальянский лайнер, похожий на самолет своими изысканно современными линиями.

Но тут были свои. Свои. С серпом и молотом на трубе. Это большое дело – в Гвинейском заливе, в 200 милях от экватора, встретить своих. Это – очень большое дело…

За разговорами на палубе никто и не заметил, как быстро надвинулись с юга и повисли низко над мачтами плотные, крутые тучи. Вернее, была одна туча, лишь условно делимая страшными переливами сиреневых тонов. Мертвый штиль пал на море, вода сразу стала непрозрачной и казалась на вид липкой, как нефть. Ливень без разгона ударил сразу в полную силу. Океан вскипел миллиардами белых воронок, зашипел, но в следующее мгновение грохот воды, бьющей в траулер, уже заглушил и это шипение, и радиоголос четвертого штурмана, приказывающий задраить иллюминаторы, и все другие звуки.

Над океаном почти во всю его ширь бились молнии. Стена воды в несколько километров толщиной едва пробивалась их светом, ветвистые стволы молний размывались, лохматились и прыгали, преломляясь в неразделимых струях ливня. Гром был где-то далеко. Он глухо бродил по горизонту, казалось, там, на границе неба и океана, по бесконечной чугунной плите, катают огромный чугунный шар.

Капитан Арбузов не успел еще разозлиться на ливень, который задерживал его отъезд, как все разом кончилось: тучи передвинулись с невероятной скоростью, разом пропали, в тот же миг распогодилось. В нашей северной жизни так не бывает никогда.

Выглянуло солнце. Было видно, как над заблестевшими после ливня траулерами потянулись с мокрых потемневших палуб легкие и нежные, как дымок костра, струйки пара.

Отдали команду спускать шлюпку по правому борту, палубная команда засуетилась, забегала. Шлюпка идти не хотела, припадала на корму; блоки, тронутые солью, визжали на разные голоса. Потом шлюпка все-таки пошла, но пошла рывками и опять как-то наперекосяк. Вахтенный штурман кричал и матерился с мостика.

Капитан Арбузов побрился, принял душ, набрав в ладонь одеколона, яростно похлопал себя по шее и щекам, начал одеваться, косясь в зеркало. В зеркале смотрел на него курносый молодой мужик, с курчавой, изрядно, правда, заросшей головой, в свежей белой рубашке апаш и светло-серых, хорошо отутюженных брюках. Он подмигнул ему, взял со столика заботливо завернутый и перевязанный кладовщиком Казаевым пакет с "гостинцем" – две бутылки "Юбилейного", банка черной икры, замороженный лангуст (для такого случая и припасал капитан лангуста) – и вышел из каюты.

Вахтенный дал команду гребцам занять свои места. Потом спустили в шлюпку жестянки с кинофильмами "на обмен". Тут подошел и капитан, такой светленький и чистенький, что казалось, он попал сюда случайно. Капитан окликнул боцмана, сидящего в шлюпке на корме за рулевого, показал ему пакет, потом погрозил кулаком, поясняя меру ответственности за его сохранность. Боцман понимающе закивал, преданно заулыбался и даже путано перекрестился, заверяя, что меру эту он осознал. Арбузов аккуратно бросил пакет прямо на протянутые руки боцмана, спустился сам, осторожно, стараясь не испачкаться о деготь уключин, влез в шлюпку, и только тут обнаружилось, что одного гребца не хватает.

– Хороши у тебя порядки,- не без иронии заметил капитан боцману.

– Кого нет?! – гаркнул боцман, уже сообразив, что нет Зыбина.- Зыбина нет!-Он взглянул наверх, увидел торчащую над фальшбортом голову Сережки Голубя и скомандовал: – Голубь, в шлюпку!

Сережка спустился мигом, и они отчалили. Пару раз ударили веслами невпопад, а Сережка, который и не помнил, когда в последний раз держал в руке весло, от возбуждения и желания показать свое умение сразу "схватил леща", обдав брюки капитана мелкими брызгами.

– Но…о! – строго закричал Арбузов.

Дальше приноровились, пошли как будто ладно, разгонисто. "Не умеют грести,- подумал весело капитан.- Я лучше их гребу…"

Капитану Арбузову было тридцать два года. Парень он был неглупый и знающий, но, кроме того, еще и везучий: дважды попадал он в кампанию "по выдвижению молодежи на руководящие посты".

Была в нем цепкая русская хватка и трезвая ясность, чуждая нерешительности и всяческому мелкому самокопанию. "Поставили капитаном – буду капитаном. Ошибусь – поправлюсь. Не поправлюсь – другие поправят. Выгонят – поделом значит, дурак". Он рассуждал, как рубил топором. Кстати, он любил колоть дрова. При этом громко ухал и крякал. Еще любил играть в городки. Шумно, фыркая и обливая все вокруг, мылся. Охотник был не только выпить, но и поесть, а выпив и поев, танцевать. Спал без снов. Жена Галя родила ему двух сыновей. Он любил кидать их к потолку, хохотал и визжал вместе с ними. Он вообще любил шум. Приемник ставил на полную громкость, так, что все грохотало вокруг. Любил слушать песни советских композиторов и американский джаз с длинными сухими брэками. Двенадцать раз смотрел фильм "Волга-Волга". Его любимым писателем был Зощенко.

Шлюпка шла быстро, но Арбузову казалось, что не очень, потому что "Вяземский", такой близкий, когда он смотрел на него с мостика, приближался медленно. Плавная, совсем почти неприметная волна то легко и мягко поднимала шлюпку, то опускала, словно стараясь спрятать от множества глаз, устремленных на нее. Вскоре Арбузов заметил, как от борта "Есенина" тоже отвалила шлюпка, и, придирчиво косясь, отметил., что его ребята гребут не хуже, чем "есенинцы".

Через четверть часа Арбузов и капитан "Есенина" Иванов уже сидели в идеально прибранной, доблеска надраенной каюте Константина Кирилловича Кисловского – ККК – так называли все знаменитого капитана БМРТ "Вяземский". Стол под ломкой, сахарно искрившейся от крахмала скатертью был тесно уставлен закуской и напитками. "Молодец ККК,- подумал Арбузов,- умеет дело поставить…"

Говорили, разумеется, о рыбе. Кисловский, большой, тучный, с седеющей красивой головой, развалясь в кресле, ругал все и всех: ученых-ихтиологов, погоду, совнархоз, Госплан. Арбузов поддакивал. Иванов слушал молча.