Заводная обезьяна

– Все ясно? – спросил Бережной Фофочку и припечатал ладонью стол.

– Ясно,- ответил Фофочка.

– Действуйте!

"Молния" была такая большая,' что уместить ее на столе в каюте было невозможно, и Фофочка работал в столовой. Навалившись на стол животом и высовывая в особо ответственные мгновения кончик языка, он сначала тонко и медленно, с оттяжкой выводил контуры буквы, а затем небрежно и быстро заливал их акварелью, отчего буквы словно тучнели, становились солидными и тяжелыми. Увидев Фофочку за необычным занятием, подошла с камбуза Анюта, стала смотреть и, разумеется, сглазила. Вместо "Боритесь за звание" Фофочка вывел "Боритесь за завание". Фофочка принялся обвинять Анюту, хотя не Анюта была тут вовсе виновата. По обыкновению в последнее время Фофочка делал одно, а думал о другом. Дела были разные, мысли одинаковые.

Было Фофочке двадцать два года от роду, и был он влюблен так, как только и можно влюбиться в двадцать два года. И как все влюбленные, Фофочка мог иногда совершенно выключаться из действительности, все окружающее становилось бесцветным, звуки слышались словно издалека. В эти мгновения с трудом удавалось ему сохранить хотя бы зыбкие связи с окружающим миром.

За штурвалом во время своей вахты он не делал ошибок лишь потому, что простота его обязанностей привела за несколько недель к полному автоматизму движений. Мозг совершенно не участвовал в его труде: он вел корабль по заданному курсу. Штурвальным мог быть даже совершенно неграмотный человек, а Фофочка окончил мореходку, Фофочка как-никак штурман. Правда, в этом первом своем рейсе он числился матросом, ну, да что же поделаешь! Почти все так начинают.

Не только эти вахты, но все трудности далекого плавания: печали с харчем, прокисшее вино, экономия пресной воды в умывальнике, несвежее белье, бессмысленность бесконечных перекладываний с места на место грузов в трюмах, два дня качки в Эгейском море, равно как и радости – новая дружба, баня, кино, большая охота на тунцов, ласковость океана,- все, что составляло жизнь людей на "Державине", не задевало Фофочку. Как ангел, летел он над бедами и радостями, без гордыни приемля и прощая всех. Сказать по правде, все, что творилось на траулере, представлялось Фофочке каким-то несерьезным, дела – мелкими и разговоры – глупыми…

После обеда уже, когда "Молния" с двумя синими подтеками – результатом не столько небрежности Фофочки, сколько нетерпения Николая Дмитриевича-весела в столовой и Фофочка лежал на своей койке, тщетно стараясь заинтересовать себя "Королевой Марго", зашел у него с Юркой Зыбиным интересный разговор.

– Юрка! А тебе домой очень хочется? – спросил вдруг Фофочка;

– Хочется.- Зыбин задумался.- Вот пошла бы сардина, как в прошлом году: трал – 25 тонн! И через месяц дома…

Зыбин опять заговорил о рыбе, и от этого Фофочкe стало невыразимо скучно. Завыть просто захотелось.

– .Да причем тут сардина?! – с досадой воскликнул Фофочка.- С рыбой, без рыбы, какое это имеет значение?! Дом… Люди ждут нас, понимаешь? Люди! А ты – "сардина".

– Без рыбы я не согласен. Что я без денег на берегу делать буду? Соображай: пацан, жена. Меня и не ждут без рыбы.- Юрка засмеялся.

– А меня ждут,- тихо сказал Фофочка и добавил еще доверительнее:- И без рыбы очень ждут.

Зыбин понял, что Фофочка снова, как говорил Хват, "запел Лазаря". (Хват не знал точно, что означает это выражение, но полагал, что оно точно определяет смысл Фофочкиных разговоров о любви. Был тут и каламбур, которым Хват гордился: Лазарев пел Лазаря.)

– Меня ждут, потому что любят,- продолжал Фофочка тихо и проникновенно.- Раньше я не понимал этого…- Он смотрел сквозь Зыбина и сквозь переборку.- Вот королева Марго…

– При чем тут королева? – мягко перебил Юрка.

– А при том, что любовь во все времена и у всех народов одинакова! – с жаром возразил Фофочка.

– Ничего подобного. Даже Маяковский писал: "битвы революций посерьезнее "Полтавы", а любовь пограндиознее онегинской любви".

– Это глупо! – закричал Фофочка.-И Маяковскому твоему ответил Мопассан! Знаешь, что ответил Мопассан? Он говорил, что любовь всегда одинакова, если она настоящая! Понял?

– Мопассан не мог ответить Маяковскому по причине безвременной кончины после продолжительной и тяжелой болезни,- заметил Юрка.

Он начинал злиться. Он не любил таких разговоров, считал их не мужским занятием. Фофочка раздражал его своей нескрываемой заинтересованностью в этом глупом споре, тем жаром, с которым: он возражал ему, и тем откровенным удовольствием, с которым произносил слово "любовь". Юрка всегда считал, что слово это надо произносить очень редко, идет ли речь о женщине, море или Родине. Ему захотелось вдруг побольше обидеть Фофочку, вломить ему, чтобы он разом подавился своей сопливой воркотней: "Я не знал, что такое любовь", "Теперь я узнал, что такое любовь", "У нас большая любовь", "Я чувствую, что наша любовь – настоящая любовь"…

– Вот в старину в Бирме или в Сиаме, точно не помню,- прищурившись, сказал Зыбин,- за измену баб слонами затаптывали, а у нас просто по морде бьют. Вот тебе и одинаково!

– То есть как слонами? – оторопело спросил Фофочка.

– А вот так! – злорадствовал Юрка.- Бешеный элефант топчет прекрасное тело! А ты что забеспокоился? У нас это не привьется. У нас каждый слон на счету, за них валютой плачено! Да и не потянут у нас слоны, умаются! – Он захохотал горловым резким смехом.

– Ты что хочешь сказать? – строго спросил Фофочка.

– Да я так, шутю!

– Люда – честная девушка,- тихо сказал Фофочка.

– Что ты понимаешь под словом "честная"? Не воровка, да? – быстро спросил Зыбин.

– Ну, невинная,- конфузливо потупясь, пояснил Фофочка.

– А для тебя, разумеется, это имеет большое значение?

– А для тебя нет?

– Нет.

– Врешь! Врешь! – Фофочка сел на койке.- Ты в мечтах о своей любви…

– Да при чем здесь мечты?-опять нехорошо захохотал Юрка.- "Мечты"! – Он длинно, замысловато выругался.

– И тебе все равно, любила твоя жена другого мужчину или нет? – кипел Фофочка.

Зыбин не ответил. Он сидел на своей койке, упираясь спиной в переборку и широко расставив руки. Одеяло Хвата нависало над его головой, и Фофочка не видел лица Зыбина. Не видел, как зажмурился Юрка, как разом пропало его недоброе, резкое веселье. Некоторое время он сидел молча, потом заговорил глухо и спокойно:

– Ты, Фофочка, не обижайся, только нам с тобой друг друга не понять… Когда я женился, жена моя не была невинной девушкой… Да и я не мальчик был. Но она для меня честнее всех честных. И нет мне дела, кто там был у нее… И если не то что упрекну, а в мыслях только… подумаю только об этом, какой же я Валерке отец тогда? Пойми ты, если любишь,- так ее же любишь, а не себя…

Фофочка молчал, пораженный не столько словами Зыбина, сколько совершенно незнакомым ему голосом Юрки. Не было в этом голосе обычной для него едкой иронии или равнодушной усталости. Он говорил как-то рассеянно, словно спрашивая о чем-то, словно бы и сомневаясь где-то, но вместе с тем с такой верой в свою правоту, так далеко пуская к себе в сердце, что Фофочка понял: не часто может говорить Зыбин такое.

И за это уже Фофочка был благодарен ему и тронут до щекотки в горле. Ему захотелось как-то показать Зыбину, что он все это понял и оценил. Захотелось обнять, Юрку или пожать ему руку. Сильно. По-мужски. Молча. Он спрыгнул с койки, но Зыбин вдруг резко поднялся, шагнул к двери. Фофочка схватил Юрку за плечо, развернул к себе, глянул прямо в глаза.

– Ты что? – уже обычным своим голосом спросил Зыбин.

– Вернемся домой,- прерывистым от волнения голосом сказал Фофочка,- и все будет хорошо. Я верю: все будет хорошо…

– Ага,- отозвался Юрка.- Полный будет ажур. А слона в зоопарке нанять можно. С деньгами ведь приедем! Хватит на слона! – Он захохотал и шагнул в коридор.