Последняя жертва "Магистра"

Дубравин видел, что Алифанова волнуется. Да и не мудрено: вызов в милицию редко кого оставляет спокойным и равнодушным. Но волнение актрисы было несколько иного рода – при всей своей откровенности она панически боялась даже невзначай, намеком, возвести напраслину на тех людей, про которых ее спрашивал майор.

Он задавал вопросы, тихо шуршала лента диктофона, записывая мелодичный голосок Алифановой, но Дубравин никак не мог отделаться от мысли, что из-за своей чрезмерной щепетильности актриса все же кое-что не договаривает. Что и в какой мере это важно для следствия, судить была трудно…

С Новосад разговор у майора не получился так, как ему этого хотелось бы. Она была резка и с первых минут дала понять ему, чтобы он не рассчитывал на полную откровенность и взаимность. Видно было также, что Новосад относится к милиции с предубеждением и даже иронией. Это поначалу немного злило старшего оперуполномоченного, но он старался не подавать вида.

Памятуя слова Алифановой о соперничестве Новосад с Ольховской, Дубравин поневоле сравнивал их. Примерно одного роста – чуть выше среднего, прекрасно сложенные, разве что Ольховская немного полнее и с более мягкими, женственными движениями, они отличались разительно. У Ольховской был правильный овал лица с мраморной белизны кожей, а у Новосад лицо удлиненное, смугло-цыганковатое; волосы у первой длинные, светло-русые, с золотым отливом, тогда как на голове второй кудрявились волосы цвета воронова крыла, жгуче-черные, с блеском хорошо полированной стали; у Ольховской глаза зеленели-голубели прозрачным аквамарином, а у Новосад черные точки зрачков, казалось, смыкались с белыми до синевы глазными яблоками и были бездонны, загадочны и быстры. Дубравин про себя охарактеризовал их так: у Ольховской – "добрая" красота, а у Новосад – "злая", хотя понимал, что его "классификация" весьма условна и к делу отношения не имеет.

И все же Новосад ему понравилась. Чем? – трудно было сказать. Может, резкой непримиримостью или остротой суждений, которые она и не пыталась облечь в стереотипные, приемлемые формы, а возможно, и внутренней собранностью, которой явно не хватало Ольховской.

В конце дня, захватив заключение эксперта ЭКО, он пошел на доклад к начальнику ОУР.

Подполковник выглядел уставшим, был не в духе, дело по трем кражам его почему-то мало интересовало, а вот по поводу заявления Ольховской он проявил удивительную дотошность.

– …В заключении ЭКО утешительного мало, – докладывал Дубравин. – На ларце следы пальцев рук Ольховской, ее бабушки, ювелира Крутских и обеих актрис, Алифановой и Новосад. На шкатулке – Ольховской и ее бабушки, Софьи Леопольдовны Шустицкой. На фонарике – Ольховской и еще чьи-то. Замок двери без повреждений.

– Выводы?

– Или кто-то из подруг, или бывший муж, или мы имеем дело с очень предусмотрительным и сведущим в этом занятии человеком.

– Расплывчато. Поконкретнее можно?

– Предполагаю, что и в данном случае поработал тот самый неуловимый вор, который уже обчистил три квартиры.

– Неуловимый по вашей вине, между прочим, – резче обычного сказал Драч, хмуря брови.

– Да, – не стал возражать Дубравин и подумал: "Тебя бы на мое место сейчас… Мол, мы – умы… Можно подумать, что чем выше кресло, тем больше ума…"

– Какие у вас соображения по поводу фонарика?

– Очень загадочная история. И сам фонарик довольно интересная и необычная вещица. Западно-германского производства.

– Даже? Любопытно… Время выпуска удалось установить?

– Фонарик изготовлен три года назад.

– Непонятно, как он мог туда попасть… Мужа Ольховской вы уже опрашивали?

– Сегодня не успел. Но она утверждает, что фонарик не его.

– Проверьте. И, надеюсь, уже приняты меры по выявлению уворованных драгоценностей?

– Конечно. Предупреждены все скупочные пункты и антикварные магазины. Размножены и разосланы описания вещей из ларца.

– А другие каналы?

– Вы имеете в виду барыг?

– Именно.

– Тут нужна ваша помощь…

– Хорошо. Я дам соответствующие указания. У вас все?

– Так точно.

– Тогда вы свободны. И вот еще что… – Драч с силой потер подбородок. – Не нравятся мне в этой истории некоторые моменты. И первый – таинственный фонарик. Если окажется, что Ольховский к нему отношения не имеет, то… Короче говоря, такое впечатление, что можно ждать любых неожиданностей…

Лежа в постели, Дубравин еще и еще раз прокручивал в памяти показания свидетелей. Кто? Алифанова или Новосад? Вполне вероятно: вещицы из ларца красивые, дорогие, особенно перстень. Но, по здравому смыслу, вряд ли. Слишком прямолинейно и наглядно, а в отсутствии ума их не заподозришь. Хотя, конечно, у обеих тем вечером была возможность незаметно для остальных изъять содержимое ларца и унести с собой в сумочке. В его практике бывали и такие случаи… А значит, личные впечатления, увы, не в ладах с фактами. Бывший муж Ольховской… Наиболее подходящая кандидатура. Чересчур подходящая, можно сказать, что невольно вызывает сомнения – уж не предполагал ли кто заранее подставить Ольховского в качестве приманки для угрозыска: пока будут его "отрабатывать", время и уйдет. Крутских… Ювелир. Знал, что Ольховская в театре (узнать просто), знал о баснословной цене "Магистра", мог не устоять перед соблазном завладеть им. Судя по тому, как он искусно управился со сложным замком ларца, открыть стандартный замок квартиры для него не представляло особого труда. Проверить алиби… А если не сам Крутских, а кто-то другой, по его наводке? Вариант… Наконец последнее – опытный вор-"домушник", это его четвертая квартира. Последний вариант? Как сказать… Не исключено, вполне вероятно. Но для этого требуется совсем немного: чтобы он точно знал о наличии драгоценностей у Ольховской или хотя бы о ее образе жизни. А это значит, что нужно искать наводчика. И пять всплывает тот самый старичок – "деревенщина", тихоня. Кстати, квартира Ольховской в том же микрорайоне, где живут и остальные обворованные… Искать наводчика. Искать! И потом таинственный фонарик, невесть как очутившийся в квартире. Фонарик… С этой мыслью Дубравин и уснул…

Бывшего мужа Ольховской майор отыскал с трудом. Он играл в загородном ресторане при мотеле и снимал комнату у швейцара, который по счастливой случайности как раз дежурил. Сегодня у музыканта был выходной день.

Дверь растворилась сразу же, как только Дубравин позвонил, будто его уже ждали. Открыл ее сам Ольховский, внешность которого была майору известна по фотографиям из семейного альбома актрисы.

– Вам кого? – удивился Ольховский.

– Вас, Владислав Генрихович.

– Простите, не понял…

– Я из милиции, – показал ему свое удостоверение майор.

– "Дубравин Евгений Тарасович… Уголовный розыск…" – прочитал Ольховский и нахмурился. – Странно, с каких это пор моей скромной особой стали интересоваться органы? По-моему, до сих пор был в ладах с законом.

– Нам это известно. Просто нужно кое-что выяснить. Только здесь, я думаю, не очень удобно…

– Да-да, проходите… Сюда…

Двухкомнатная квартира швейцара не страдала излишествами: немного дешевой стандартной мебели, телевизор, переносной магнитофон "Весна", четыре полки с книгами. Паркетный пол был голый, на стенах несколько рекламных плакатов Интуриста и Аэрофлота, над диваном картина, написанная маслом; что на ней изображено, разобрать было трудно – потемнела от времени.

На диване сидел молодой человек лет двадцати пяти, может, немного старше, с удивительно симпатичным лицом. В руках он держал какой-то иностранный журнал и вопрошающе смотрел на майора большими светлыми глазами.

– Это из милиции, – объяснил ему Ольховский. – Ко мне.

– Тогда не буду вам мешать, – молодой человек направился к двери. – Всего доброго. Владек, позвонишь мне.

– Ладно… Садитесь, – указал Ольховский на стул.

– Спасибо.

– Чем обязан?

– Владислав Генрихович, вы были у вашей… бывшей жены на дне рождения?

– Ну что вы… – покривился в невеселой улыбке Ольховский. – Нас туда не приглашали.