Страница 5 из 39
Отношение господина Иогелли ко мне становилось все более доверительным.
— Этого туриста, — сказал он, — вы возьмете на себя.
Пожелание было высказано решительным тоном, который означал: «Кто не со мной, тот против меня!» Мы двинулись к крепости.
К крепостным стенам прилепилось пять малюсеньких пивоварен. Они притулились к ним, словно цыплята к наседке. Под защиту крепости нейбуржцы водворили самое для них дорогое.
Во время Тридцатилетней войны к крепости прорвалась шайка шведов и в жестоком бою захватила первую пивоварню. Победители там безбожно надрались. Увидев это, крепостной гарнизон совершил вылазку, но путь пролегал мимо второй пивоварни. Осажденные не устояли. Вполне резонно решив, что если запасы не выпьют они, то их выпьют шведские ландскнехты, вместо на шведов в первой пивоварне, они обрушились на бочки во второй. И одержали победу. Осушили бочки до дна. Между тем шведы очнулись и пошли на штурм второй пивоварни. Найдя ее оккупированной, они двинулись к третьей, где упились пуще прежнего. Пили, не встречая сопротивления. Тем временем, однако, пришел в себя отряд крепостного гарнизона во второй пивоварне и отправился в третью — чтобы встать на ее защиту. Но было уже поздно. Защитники нашли одних спящих шведов да порожние бочки. Разъяренные видом пустых бочек, они перебили шведов. Это и есть так называемая нейбургская победа, как гласит надпись под фреской на крепостных воротах.
— Вполне заслуженная участь, — серьезно проговорил господин Иогелли, стоя под фреской. — Шведы тогда вообще сильно набедокурили. В Швабии, как пишут в книгах, до Тридцатилетней войны было куда больше пивоварен, чем нынче.
Теперь, как уже сказано, под крепостью их всего пять.
Ни в одном из этих достопримечательных заведений господин Иогелли не нашел своего конкурента — гида Иоганнеса, а я своего конкурента — туриста.
— Самое главное, — поучал меня господин Иогелли, с разочарованным видом покидая последнюю пивоварню, — это никого не подпускать к себе близко. Хватай кружку — швыряй, бери стул — швыряй, отломил ножку стола — швыряй. Так-то будет правильнее всего!
— Есть у меня слабая надежда, — продолжал он, когда мы шагали по крепостной улочке к воротам, — что, может, мы еще найдем этих сволочей в кабачке «У последних ворот». Что это они, издеваются над нами что ли?!
Не теряйте надежды! Мы нашли их «У последних ворот». Конкурент-турист боязливо озирался по сторонам. Господин Иоганнес смотрел вызывающе.
Мы сели напротив. Незнакомый турист и господин Иоганнес были на более короткой ноге, они уже друг друга «тыкали».
— Ты пойдешь к этому иностранцу, — услышал я громогласный совет господина Иоганнеса боязливому туристу, — и дашь ему раза, а уж с Иогелли я управлюсь сам.
В этот момент загремел господин Иогелли:
— Все молодчики из Дюрцленкингена — швейнкерли!
— А из Берсхеймингена — швейнбубли! — крикнул господин Иоганнес.
Затем просвистела кружка господина Иогелли, а ей навстречу — кружка господина Иоганнеса. И пошел дым коромыслом, потому что там еще оказалось несколько человек из предместья Лесхейм и из предместья Гейн, которые с удовольствием воспользовались случаем, чтобы разбить друг другу головы.
В наставшей заварухе я решил испариться и в дверях столкнулся с незнакомым туристом.
— Мы вас искали по всем пивоварням и трактирам, — обратился он ко мне. — Иоганнес говорил, что Иогелли ему подложил свинью своей конкуренцией.
Мы вышли из ворот Нейбурга.
— Приятный городок, — в восторге воскликнул незнакомый турист. — А то у нас, в Вюртемберге, ужас как скучно…
Вот каковы немцы и каковы гиды, показывающие иностранцам швабский город Нейбург-на-Дунае…
Среди библиофилов
Ничего не может быть ужасней, чем попасть в руки почитательницы литературы, собирающей в своем салоне библиофилов и устраивающей литературные сборища, на которых подается чай и на каждого любителя литературы приходится по два крохотных калачика.
Правда, ходить на эти литературные сборища к мадам Герзановой мне не было никакой нужды, но было как-то неловко не принять приглашение приятеля, которому я однажды трепанул, будто у меня есть оригинальное персидское издание стихов Хафиза в переплете из человеческой кожи. Приятель разгласил сие среди библиофилов и почитателей литературы, и этого оказалось вполне достаточно: их меценатка мадам Герзанова выразила желание, чтобы я был ей представлен.
В салоне я нашел двенадцать открытых физиономий, с которых на меня взирала вся мировая литература. Мое появление было встречено с оживлением, и человек, у которого есть стихи Хафиза в переплете из человеческой кожи, пожалуй, имел право на целых четыре калачика!
Посему я взял с блюда четыре крохотных калачика, отчего какой-то девице в очках, сидящей возле меня, не досталось ни одного. Это ее настолько опечалило, что девица принялась говорить о книге Гёте «Избирательное сродство».
Сидящий против меня историк литературы обратился ко мне с вопросом:
— Изволите знать всего Гёте?
— С головы до ног! — ответил я самым серьезным образом. — Он носит желтые башмаки на шнурках, а на голове коричневую фетровую шляпу. Он надзиратель по продуктовому налогу и живет на Кармелитской улице.
Библиофилы посмотрели на меня печально и с укоризной. Хозяйка, дабы скрыть замешательство компании, спросила:
— Вы очень интересуетесь литературой?
— Милостивая государыня, — начал я, — было время, когда я читал очень много. Я прочел «Трех мушкетеров», «Маску любви», «Баскервильскую собаку» и другие романы. Соседи откладывали для меня литературное приложение к «Политике», и потом я залпом прочитывал все шесть продолжений за неделю. Чтение меня очень занимало. Например, я не мог дождаться, выйдет ли графиня Леония за карлика Рихарда, который из-за нее стал убийцей собственного отца, застрелившего перед этим из ревности ее жениха. Да, да, господа, книги творят подлинные чудеса! Когда мне бывало совсем худо, я читал «Юношу Мессинского». Девятнадцати лет сей молодой человек стал грабителем. Звали его Лоренцо. О да, тогда я читал! А теперь читаю мало. Меня это больше не интересует.
Почитатели литературы побледнели, а долговязый муж с проникновенным взором спросил меня строго и лаконично, словно судебный следователь:
— Золя вас интересует?
— О нем мне известно очень мало, — сказал я. — Единственно слышал, что он пал во франко-прусской войне при осаде Парижа.
— А Мопассана вы знаете? — с каким-то неистовством в голосе спросил все тот же человек.
— Читал его «Сибирские рассказы».
— Вы ошибаетесь! — выйдя из себя, воскликнула сидящая рядом девица в очках. — «Сибирские рассказы» написали Короленко и Серошевский. Ведь Мопассан француз!
— Я думал, голландец, — спокойно сказал я. — А раз француз, то, может, переведет эти «Сибирские рассказы» на французский.
— Но Толстого вы знаете? — молвила хозяйка.
— Видел его похороны в кинематографе. Но такой химик, как Толстой, который открыл радий, заслужил похорон поприличней.
На мгновенно все смолкли. Историк литературы, сидевший напротив, посмотрел на меня налившимися кровью глазами и иронически спросил:
— Но чешскую литературу вы, конечно, знаете в совершенстве?
— У меня есть «Книга джунглей». Надеюсь, с вас хватит? — проговорил я многозначительно.
— Но ведь он же англичанин, этот Киплинг, — подал голос один молчаливый господин и закрыл лицо руками, будто плача.
— О Киплинге я не говорил ни слова! — воскликнул я оскорбленно. — Я же говорю о «Книге джунглей» Тучка.
Тут я заслышал, как два господина, достаточно громко, чтобы мне было слышно, прошептали, что я животное.
Бледный длинноволосый юноша, скрестив руки, мягко проговорил, обращаясь ко мне:
— Вы не понимаете красот литературы, вы, конечно, не можете оценить ни слог, ни утонченное построение фраз, вас не вдохновят даже стихи. Помните у Лилиенкрона то место, в котором за словами чувствуется, угадывается прелесть природы: «Тянутся облака, летят, синие облака летят и летят. Над горами, долинами, над поясом лесов зеленых?»