Страница 7 из 63
Вавилов ответил не сразу. Казалось, будто он не слышал вопроса. И только после минутного молчания сказал:
- Если по всей форме, то дело ясное: надо повышать надежность захода на посадку в сложных метеоусловиях. Расширять понятие летной погоды. Это и для безопасности и для регулярности нужно… Государственная задача!
- Это понятно. Проходили. Ну, а что тебя, лично тебя, к этой государственной задаче подтолкнуло?
- Мысль такая проросла, конечно, постепенно. Но первый толчок получился давно… Вскоре после войны, тому назад лет пятнадцать с лишком, пришел на наш аэродром транспортный Ли-2. Командир - летчик молодой, недавно с правого сиденья на левое пересел. Хотя это мы, конечно, только потом узнали… Когда ему разрешение на приход к нам давали, погода была приличная. Во всяком случае, минимум у этого парня - сто на тысячу - имелся… А когда он на подходе объявился, вдруг такое началось: облака сели метров до двадцати, от силы тридцати! Ливень! Видимости, считай, никакой, и ветрище поперек полосы дует метров на двадцать! И на всех ближних запасных аэродромах, куда его можно бы послать, не принимают - тоже погода хуже некуда. А до дальних горючего не хватит… Такое создалось положение… Ну и стал он, сердешный, пытаться… Один раз, второй, третий… Уже четыре раза пробовал сесть, и никак не получалось! Снижается машина до ста… пятидесяти… тридцати метров - а земли все нет. А если иной раз как-то, с грехом пополам, в дожде и облачной рвани, и приоткрывалась, то толку от этого все равно было мало: посадочная полоса оказывалась не перед носом самолета, а где-то сбоку. Чтобы вывернуться на нее, требовался энергичный маневр. А для него уже не хватало высоты. Откройся полоса если не со ста, то хотя бы с восьмидесяти, даже шестидесяти метров - другое дело. А так - с тридцати-сорока - безнадежно…
Во времена, к которым относился рассказ Вавилова, так называемый слепой заход на посадку был, в общем, уже освоен, хотя все еще оставался не очень-то простым в выполнении.
О том, в каком положении находится самолет, насколько точно он идет по оси посадочной полосы, не сносит ли его вбок ветер, словом, обо всем, что в визуальном полете само собой ясно с одного взгляда, - обо всем этом в слепом полете летчик мог судить, лишь сопоставляя в уме показания доброй дюжины дрожащих, качающихся приборных стрелок. Особенно качающихся и особенно дрожащих в такую вот погоду, когда взбушевавшиеся воздушные потоки бросают самолет то вверх, то вниз,.то в сторону и беспрерывно относят, относят, относят его от единственно правильной ведущей к посадочной полосе линии пути. Когда спасительные стрелки приборов, которые с таким трудом удалось «собрать» - загнать по их законным местам, только и делают, что норовят опять расползтись в разные стороны.
Случай, о котором рассказывал Вавилов, получил в свое время широкую известность. Попавший в переделку летчик повторял попытки выйти на полосу. Один заход следовал за другим. Вот он снова появился в мутной мгле у границы аэродрома. И снова неудачно! Полоса где-то сбоку… В другое время можно было бы, раз уж не попал на полосу, сесть куда уж придется, в стороне от нее, на грунт. Но дело было в самую распутицу. Аэродром раскис. Сплошная грязь. Сядешь в нее - того и гляди перевернешься, сразу колеса завязнут! Авария!
На командно-диспетчерском пункте аэродрома стояла тяжелая тишина. Хотя народу в это похожее на капитанский мостик, тесноватое, смотрящее на все четыре стороны большими зеркальными стеклами помещение набилось полным-полно. Правда, сейчас глядеть в окна было бесполезно: за ними стояла мутная, серая хмарь.
Руководитель полетов, в прошлом сам опытный, немало хлебнувший на своем веку летчик, сидел, ссутулившись на своем вертящемся стуле и пристально, не отрываясь, смотрел на стоящий перед ним динамик, будто надеясь что-то в нем увидеть. Время от времени он подносил ко рту микрофон, словно хотел что-то передать на борт ходящего в муре над аэродромом самолета, и снова опускал его. Что он мог сказать? Чем помочь терпящему бедствие экипажу?..
Это мучительное ощущение - знать, что где-то рядом в воздухе сейчас, сию минуту ходит над тобой совершенно исправный самолет, с работающими двигателями, находящимся в добром здравии экипажем, исправной бортовой аппаратурой, а через несколько минут… Даже думать трудно о том, во что все это может превратиться через несколько минут… Чем же им все-таки можно помочь?.. Чем помочь?..
В динамике что-то щелкнуло, и раздался хрипловатый, искаженный атмосферными помехами голос командира корабля:
- Горючки на пятнадцать - двадцать минут. С этого захода буду садиться. Подготовьте там все…
Это «все», что надлежало подготовить, означало пожарную и санитарную автомашины да автокран - на случай, если после совсем уж неудачной посадки самолет придется переворачивать. Полный джентльменский аварийный набор.
- Вас понял. Будете садиться, - ответил руководитель полетов. - Все подготовлено, ждет в конце полосы.
И после короткой паузы добавил:
- Ваше решение правильное.
Молодец он был, этот руководитель полетов! Последней фразой, которой, между прочим, никто от него и не требовал, он хотел, чем мог, поддержать попавшего в трудное положение летчика, укрепить в нем уверенность в правильности своих действий - тоже далеко не последнее дело в подобных ситуациях! Хотя не мог не понимать, что случись при этой более чем сомнительной посадке что-нибудь нехорошее, чепе, и эта его одобрительная реплика займет довольно заметное место в том, что носит неприятное название «Материалы следствия».
- Ну, а чем тогда кончилось, Виктор Аркадьевич? Сели они? - спросил Вавилова кто-то из слушателей.
- Не сказал бы, что это можно назвать «сели». Скорее, трахнулись. Со скольжением, креном, словом, раком-боком. Увидели полосу в самый последний момент, конечно, да не перед собой, а в стороне. Выворачивались, чтобы попасть на нее. Итак, в довороте, колесами и ткнулись. Удивительно, как шасси выдержало!.. В общем, страшноватая получилась посадочка… Но это еще, считайте, повезло. По ходу дела должно было бы кончиться гораздо хуже. К тому, во всяком случае, шло… Я на том аэродроме был инженером по радиооборудованию, - продолжал Вавилов. - И тоже стоял в тот день там, за спиной руководителя полетов. Вот тогда-то и подумал, что нужен - обязательно нужен! - летчику такой прибор, чтобы он в него смотрел и прямо посадочную полосу видел. Как взрячую - визуально. Или хоть похоже на то, как взрячую… А не гонялся бы за всякими разными стрелочками, которые ты собираешь, а они разбегаются…
Станция «Окно», собранная и отлаженная, была привезена на аэродром и смонтирована на самолете, когда Литвинов, ничего на сей счет не ведая, еще мирно плескался в теплых черноморских водах, вкушал шашлыки, запивал их молодым вином «Псоу» и даже («Тряхнем стариной!») пытался на местной танцплощадке восстанавливать былые навыки в области как бальных, так равно и «западных» танцев. Словом, полной мерой наслаждался отпуском в летнее время, не так-то часто выпадающим на долю летчика, тем более испытателя. В этом отношении он не отличается от хлебороба, геолога или представителя любой другой профессии, традиционно числящейся «сезонной».
Поначалу, оказавшись на самолете, станция работала… Впрочем, требовалась изрядная натяжка, чтобы назвать то, что она вытворяла, работой. Но это никого не смущало. Так оно и должно было быть. Ни одно мало-мальски уважающее себя техническое устройство не снисходит до того, чтобы исправно заработать с первого включения. Говорят, правда, что такие случаи историей техники зафиксированы, но автор этой повести в своей жизни не сталкивался с ними ни разу.
Пошли всевозможные доработки, регулировки, обнаружения и устранения ошибок монтажа, а также изрядное количество не вполне парламентских оценок, высказанных создателями новой аппаратуры по ее адресу (можно считать это мистикой, шаманством, чем хотите, но давно установлено экспериментально, что техника к обращенному к ней острому слову неравнодушна). И лишь после всего этого - опять-таки в соответствии с установившимися традициями - «Окно» заработало. Сначала неуверенно, со сбоями, отказами, перегорающими предохранителями, зашкаливающимися. стрелками приборов, но с каждым днем все надежнее и лучше.