Страница 14 из 20
В связи с проектом новой Программы КПСС, который предоставлен на обсуждение не только членов партии, но и всего советского народа, разрешите мне обратиться к вам с конкретным предложением. Почему бы в этом важном документе, который на многие годы будет определять поступательное движение нашего общества, не отразить готовности КПСС сотрудничать с верующими различных религий в укреплении международного мира, предотвращении угрозы ядерной катастрофы, как об этом было сказано в обращении, принятом коммунистическими и рабочими партиями несколько лет тому назад, а также в решении задач экономического и социального развития? Это, будучи отражением реально существующего положения, дало бы мощный стимул для более активного участия верующих различных стран в общечеловеческой задаче сохранения международного мира, а верующих нашей страны побудило бы к более активному участию также и в общесозидательном труде. Нет сомнений, что включение такого положения в Программу произвело бы чрезвычайно выгодное впечатление за рубежом, показав, что свобода совести реально существует в нашей стране, пользуется признанием государственного и партийного руководства, что нанесло бы сильный удар попыткам враждебной нам пропаганды в извращенном свете представлять положение верующих в Советском Союзе. Это оказало бы помощь и многим компартиям, для которых проблема взаимоотношений с верующими имеет весьма актуальный характер.
В своем письме я затронул некоторые вопросы, как мне кажется, требующие откровенного обсуждения и поиска новых, нестандартных путей для их решения.
Примите, многоуважаемый Михаил Сергеевич, глубочайшую признательность за ваши титанические усилия и последовательно проводимую политику, направленную на сохранение мира и жизни на нашей планете и социально-экономические преобразования в нашей стране.
С глубоким уважением
АЛЕКСИЙ
Митрополит Таллинский и Эстонский,
Управляющий делами Московской Патриархии
17 декабря 1985 г.
Виктор Топоров Что ж вы, земляки?
МОЙ ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ Валера, вернувшись из школы, торжествующе объявил матери, что сегодня весь день в их четвертом классе били жидов. Тетя Зина, женщина простая и честная, не стала рассуждать о пролетарском интернационализме. Она объяснила сыну, что его покойный отец был из евреев — и, безусловно, считал себя евреем. С Валерой приключилась жуткая истерика: взахлеб рыдая, он категорически отказывался признать себя евреем (или полуевреем), он не хотел назавтра идти в школу, он не хотел жить...
Постепенно все это как-то рассосалось и утихомирилось, но не до конца: обладая типично славянской внешностью и безупречными анкетными данными (он тоже Топоров, наша семья — напомню — из выкрестов), он избрал нетипичный для представителя “малого народа” путь: армия, работа машинистом на железной дороге, заочный вуз... И, хотя к этому впоследствии подверстались заочная же аспирантура, переход на управленческие — и довольно крупные (дослужился до железнодорожного генерала) — должности, он, к примеру, так и не обзавелся отдельной квартирой: ни служебной (она же выслуженная), ни кооперативной; долгие годы они с матерью, женой и дочерью жили даже без телефона. С кровными родственниками по линии Топоровых—Кричевских он общается редко и только когда этого, по тем или иным причинам, никак нельзя избежать. Контакты наших семей строились на дружбе матерей: Зинаида Федоровна приходила к нам (в последний раз была на похоронах моей матери, но и сама ненамного моложе и очень болеет): грузная старуха (когда-то была белокурой красоткой а-ля Любовь Орлова), по какой-то странной иронии судьбы ставшая на склоне лет похожей на еврейку... А Валерий и на административную-то работу перешел поневоле: задавив на дороге человека, хотя вины машиниста в этом не обнаружили, он не смог впредь водить составы.
Я НА НЕСКОЛЬКО ЛЕТ моложе двоюродного брата — и к тому времени, как он принялся бить жидов, уже четко осознавал, что принадлежу к этому злосчастному племени. Осознавал — и не испытывал в этой связи никаких неудобств. Смутно припоминаю, как уговаривали меня в детстве какие-то дворовые мальчики признаться в том, что я все-таки не еврей, а то, мол, они не могут со мной дружить, но я упорно стоял на своем и предлагал им поступиться принципами. Впрочем, за вычетом проходных дворов и знаменитого Кабинетского садика, где хозяйничала “шпана” и старались не появляться мои соплеменники, мир детства — и дома, и на газонах около дома, и потом в школе — кишмя кишел евреями: в гостях у нас бывали исключительно адвокаты, лечил меня врач по фамилии Мэр, а порой вызывали на консультацию знаменитого профессора Фарфеля, в первом же классе я подружился с Портером и Рабиновичем... Потом появились шахматисты... и не в последнюю очередь поэты... Ну и мамин поклонник-сионист, потчевавший меня соответствующего рода литературой...
Борьба с космополитизмом воспринималась изнутри — со стороны отпрыска безродных космополитов — именно как заговор евреев против всего остального человечества. Было это, разумеется, не так или не совсем так — хотя, пожалуй, и так тоже.
Помню, как удивил меня, трех- или четырехлетнего, урок, преподанный родным отцом. Он повел меня в кондитерскую на Невском, которую именовал кухмистерской, взял пирожных мне и кофе себе — и застыл у стойки, несколько тоскливо отвернувшись в сторону.
— Папа, а чего это ты отворачиваешься?
— Понимаешь, сынок, я тоже очень люблю пирожные. И у меня слюнки текут.
— Так возьми!
— Нет, сынок. Если толстый еврей в бобровой шубе будет на публике есть пирожное, то это может возбудить у кого-нибудь антисемитские настроения.
— А зачем же ты тогда носишь бобровую шубу?
— Положение обязывает.
Косвенный совет про бобровую шубу, которую обязывает носить положение, я постарался пропустить мимо ушей, а вот насчет пирожных принял к сведению раз и навсегда. Это, можно сказать, единственный отцовский урок, который я воспринял безоговорочно.
Я ПРОГУЛИВАЛСЯ в окрестностях “Сайгона” с восемнадцатилетним (но выглядевшим на пятнадцать) Колей Голем. Какой-то дядька лет сорока попросил у меня прикурить. Я и дал ему прикурить — от сигареты.
— А спички пожалел, что ли?
— Сударь мой, вы дурно воспитаны! Вам следовало поблагодарить меня, а вы...
— Молчи, местечковый!
Я взглянул на дядьку попристальней. Явно здоровей: мне с ним не справиться, юный Голь (“блокада Ленинграда” — дразнила его в Крыму одна девочка) — не помощник. Вспомнив борьбу, которой когда-то занимался, я заломил дядьке руку и поволок в милицию. Ближайший пикет (и я был неплохо осведомлен об этом) находился в здании метро Владимирская.
Уже на ступенях метро, завидев ментов, дядька вывернулся из моего захвата и обратился к ним за помощью. В пикет повели нас обоих. Юный, но мужественный (трусил он только в литературных ситуациях) Голь проследовал за нами.