Паутина и скала

Полицейский сказал, что не видел никого, кто соответствовал бы этому описанию. И Эстер ответила:

– Да, если б увидели его, то запомнили бы, потому что друго shy;го такого нет. «Лицо его прекраснее небес с парящей в них по shy;ющей птицей…» – И не смогла продолжать, потому что слезы хлынули слепящим потоком и сжали ей горло.

Полицейский сказал, что она не совсем трезвая, и это было правдой. Она пила весь день, ничего не ела, она вливала в себя от shy;раву, и облегчения ей это не принесло. («Вот до чего, – подумала она, – ты меня довел, а мы, евреи, приличные люди, исполненные гордости, и я была добронравной и преданной всю жизнь»).

Потом страж порядка сказал, что если она не уйдет, он ее аре shy;стует; ей было все равно, и она сказала:

– Я готова. Ведите меня в другую тюрьму.

Полицейский был добрым, он продолжал называть ее «юная леди», в темноте ему не было видно седых волос; он сказал, что не хочет делать этого, спросил, где она живет, и услышав, что на Парк-Авеню, решил, что женщина спьяну его разыгрывает. Но когда она сказала, что это правда, и назвала адрес, он спросил с недоверчивым выражением лица:

– Ваша фамилия есть в светском календаре?

(«Господи, ну и чудо же они, – подумала Эстер. – Ходишь, встречаешь их каждый день, а когда вспоминаешь, что они гово shy;рили, то даже не верится, это кажется невозможным, кажется, что это чья-то выдумка»).

И сказала:

– Моей фамилии нет в светском календаре, я просто-напро shy;сто маленькая еврейка, а фамилии маленьких евреек не заносят в светский календарь. Но если б существовал светский календарь для маленьких евреек, я была бы там.

Тут полицейский как-то странно посмотрел на нее. Взял под ру shy;ку, назвал «леди», они пошли по дорожке к углу и сели в такси.

Город кружился перед Эстер в каком-то пьяном танце – утес огней, безумие башен, спицы улиц, клочья и осколки хаотичной яркости. А в глазах у нее все еще трепетал тот красный лист на нижней ветке, дул ветер, и все терялось, утопало в нем.

В неприветливом трепещущем свете ветер кружил на углу га shy;зетные обрывки, они гонялись под фонарем один за другим, словно крылатые существа, по кругу, не останавливаясь, не раз shy;летаясь. То были изорванные в клочья сведения вчерашнего дня, и тот огромный мир, о котором они сообщали, уже перестал су shy;ществовать и был забыт.

Эстер сидела рядом с полицейским в такси, молчала и при shy;слушивалась в темноте к собственным мыслям:

Мы пытаемся уловить жизнь всеми этими сетями, капканами слов, наше неистовство нарастает от нашего бессилия, мы пыта shy;емся сохранить, удержать хоть что-то с помощью всей этой бес shy;плодной плодовитости прессы, и в итоге остается несколько га shy;зетных обрывков на ветру. Обладать чем бы то ни было, даже воз shy;духом, которым дышим, нам не дано, река жизни и времени течет у нас между пальцев, нам остаются только эти трепещущие, раз shy;розненные мгновения. Над этими попранными, забытыми словами, истлевшими, ставшими прахом останками прошлого, мы ты shy;сячу раз рождаемся заново и умираем, и вечно останемся только с нашей усталой плотью и с призраками случайных воспоминаний.

Вот идут под ветром двое влюбленных. Лица их обращены друг к другу, они горделивы, улыбчивы, таких, как они, нет боль shy;ше на свете, то, что они знают, никто никогда не знал. Они про shy;ходят. Следов их ног на тротуаре нет. Они оставляют этот угол ве shy;тру, пустоте, октябрю.

Красный свет светофора сменяется зеленым, и по авеню утес за утесом вздымаются здания, ужасающие в своей надменности и гордыне, в своей холодной красоте. На другой стороне улицы я вижу магазин, где работает Эдит, одиннадцать стройных этажей изысканности. Неукрашенная белая гладкость его стен подобна бедрам женщин, которых он украшает. Вдохновенное, прекрас shy;ное здание столь же высокомерно, сладострастно, роскошно, как та жизнь, что питает его, поскольку оно живет за счет нахальства моды и гибели вещей. Оно гласит о громадном богатстве и безду shy;шии, хотя на его гладких стенах ни надписи, ни символа, ни еди shy;ного знака.

Теперь я вижу в сердце жизни свернувшуюся, поджидающую змею, вижу, как мужчины начинают любить эту гадюку, эту кобру. Некоторые из нас, самые лучшие и красивые, страшились любви и умерли, и над всей этой суровостью башен виден лик страха.

О, я хочу воззвать к ним, сказать, что бояться глупо! Хочу ска shy;зать то, что они боялись сказать – что любовь коренится в земле, что любовь прекрасна и вечна, что мужчины должны любить жизнь и ненавидеть нежить, которая не умрет, но все же боится умереть. Я узнала нечто ужасное о нас, и это необходимо изменить. Те, кто боялся любви, возненавидели любовь. Они ненавидят любящих, насмехаются над любовью, и сердца их полны праха и злобы.

Эдит и я были в детстве красивыми и смелыми. Очень сильны shy;ми, преданными, исполненными любви. Волнующая канва наше shy;го детства была красочной, но исполненной страдания, радости и очень непрочной. В детстве были отец, мать и наша очарователь shy;ная Белла. До того непрактичные и прекрасные, что теперь даже кажется, будто мы были родителями наших родителей, матерями детей, которые породили нас. Мы обе были так юны, так свобод shy;ны, так просты, так щедро одарены. Талант к созиданию, к пре shy;красному бурлил в нас, и все, что мы делали, было замечательно.

Мир принадлежал нам, потому что мы любили его. У нас бы shy;ло обостренное чувство природы. Мы видели жизнь во всем ок shy;ружающем – жизнь, которая слабо бьется в толще старой кир shy;пичной стены, жизнь, которая устало висит в досках старой, по shy;коробившейся двери, жизнь, которая заключена в столах и стуль shy;ях, в ножах с истертыми серебряными рукоятками, жизнь всех вещей, которыми люди пользовались – пальто, башмаков, твоей старой шляпы, дорогой мой. И этих улиц, надземной железной дороги, от которых сжималась твоя душа, этих толп и суеты, пе shy;ред которыми ты испытывал робость!

– Земля! – говорил ты. – Верните нам землю! Я говорю тебе, что земля здесь, и что мы это знали. Вот она, почва, урожай, земля. Говорю, что никогда не бывало более плодо shy;родной, более живой земли, чем эти улицы и тротуары. Возможно, как ты сказал, в моей густой еврейской крови есть нечто, заставля shy;ющее меня любить толпу. Мы – рой пчел с медом, мы любим ве shy;селье, изобилие, движение, еду и многолюдье толпы. Этот город был моей поляной, я знала его и любила, я гуляла по нему, эти ли shy;ца были моими травинками. Я понимала жизнь этого города – ус shy;талую, но счастливую жизнь улиц, когда их покидают вечерние толпы, задумчивое спокойствие зданий, отдыхающих после рабо shy;ты в них, негромкие вечерние звуки, запах моря и судов, постоян shy;но доносящийся из гавани, последний, красный, неземной свет заходящего вдали солнца, не слепящий, не жгучий, на стенах ста shy;рых кирпичных зданий. Все это и еще многое я знала и любила.

Поэтому я знаю, что земля не хуже, чем холмы и горы твоего детства. От какого ужаса ты хотел бежать? Неужели тебе суждено вечно быть глупцом без веры и проводить жизнь в скитаниях?

«От ужаса восьми миллионов лиц!».

Помни о восьми – знай один.

«От ужаса двух миллионов книг!»

Напиши одну, в которой будет две тысячи слов мудрости.

«Каждое окно – это свет, каждый свет – комната, каждая комната – камера, каждая камера – человек!»

Все комнаты, все окна, все люди для твоей жажды? Нет. Вер shy;нись в одну: наполни эту комнату светом и великолепием, пусть она сияет, как не сияла ни единая, и вся жизнь будет делить с то shy;бой эту комнату.

О, если б только я могла докричаться сейчас до тебя, поделиться с тобой своей мудростью, сказать, что ты не должен стра shy;шиться этих ярко освещенных каменных чудовищ! Здесь нет чу shy;да, нет тайны, которых ты неспособен постичь. Если построят Вавилонскую башню в десять тысяч этажей или если десяти shy;миллионный город съежится до размеров муравейника, все рав shy;но мое сердце будет биться ровно, все равно я буду помнить ли shy;сток, появление первой зелени в апреле. Потому что видела, как эти тихие улицы заполнялись машинами, дымом и грохо shy;том, видела, как веселый поток жизней и лиц становился гус shy;тым, бурным, видела, как человеческий дом поник под нечело shy;веческими башнями, и не нахожу в этих знамениях никакой тайны. Я говорила тебе, что магазин, где работает моя сестра, обязан своим существованием платью, которое она сшила мне из отреза купленной по дешевке ткани: в ее таинственном духе есть некое волшебство, из этого духа и появилось горделивое каменное здание. А раз так, то разве человек не выше башни? Разве тайна, сокрытая в одном атоме усталой плоти, не значи shy;тельнее, чем все вздымающиеся огни?