Записки прадеда

— О каком деле? — спросил Сергей Александрович.

— О том, о котором мы говорили наверху.

«О чем мы говорили? — силился вспомнить Орленев. — И разве можно теперь говорить о том, что было прежде. Теперь все ново и прекрасно».

— О деле, — пояснил Гирли, — для которого я вас сюда привел и благодаря которому сегодня пришлось ускорить то, что я хотел сделать немножко с большей постепенностью.

Делать было нечего: Орленеву приходилось вспоминать, о чем они говорили.

— Имение! — вспомнил он.

— Да, имение, которое пойдет вам в приданое за вашей женой. Понимаете теперь, что вы можете купить его на свое имя, а деньги будут заплачены тем, кто даст за ней приданое?

Эти слова «жена», «приданое» были слишком уж простыми словами. И хотя они выражали то же счастье, но являлись все-таки чересчур уже низменными.

— Ах, делайте что хотите и распоряжайтесь мной как угодно! Я на все согласен теперь! — решил Орленев, чтобы покончить с этим разговором.

XI

Лев

1

Ее звали Идизой, — вот все, что узнал Орленев о своей невесте. Но не все ли равно ему было? Ничто не могло ни прибавить к его счастью, ни убавить от него ничего.

Идиза давно знала и почти с детства помнила старика музыканта и привыкла называть его «дядя Гирли». Он был ближайшим руководителем ее и заботился о ней. Они часто ездили за границу, и в одну-то из этих поездок она встретила Орленева в Лондоне.

Она знала о том, что ее «дядя Гирли» был музыкант, но по тому уважению, с которым она говорила о нем, видно было, что она и не подозревала, что его зовут или считают полоумным.

Дядю Орленева она видела и тоже знала его и очень любила и уважала.

Кто ее был отец и мать — Идиза не имела понятия, а потому не могла и теперь, так же, как и тогда, в Лондоне, сказать свое родовое имя. Ее звали Идизой, — только это она и могла сообщить Орленеву.

Росла она одна, без подруг, без знакомых.

Когда Орленев вернулся в свою комнату тем же путем, как и вышел из нее, ему пришло еще в голову много вопросов, которые он не успел сделать Идизе. Где она жила, с кем, как попала сегодня вечером к Гирли, где они увидятся завтра? Все это было очень важно и нужно ему знать, но он, обезумевший от свидания с Идизой, подумал обо всем этом лишь тогда, когда пришел несколько в себя, очутившись один в своей комнате.

Проводил его сюда Гирли, сказавший, что «довольно на сегодня», что уже поздно и пора разойтись.

Орленев в избытке своего счастья подчинился ему беспрекословно, но теперь конечно жалел об этом. Свидание казалось ему слишком мимолетным, и он упрекал себя, зачем не сделал любимой девушке приходивших ему теперь в голову вопросов.

Он счастлив и несчастлив был в одно и то же время.

Он пытался отворить сам секретную дверь, чтобы еще раз спуститься к Гирли, но она казалась плотно заделанной в стену доской, и не было никакой возможности отворить ее. Орленев стучал в эту дверь и не услышал ответа.

Он провел бессонную ночь; он не мог заснуть и от радости, и от мучившей его неизвестности, когда они увидятся завтра, и вообще оттого, что наяву он так был счастлив, что не нуждался в сне.

Конечно, они должны увидеться завтра! Он умрет, но достигнет своего.

Он решил ранним утром отправиться к Гирли, велеть, чтобы его провели через сад к нему в каморку, и упросить старика, чтобы тот вез его сейчас же к Идизе. Но, когда утром поднялся дом, сделать это оказалось вовсе не так легко.

Орленев послал узнать, у себя ли Гирли; ему пришли доложить, что дверь в помещение старого музыканта заперта — признак, что его нет дома. Орленев сам спустился в сад, постучал, посмотрел: на двери Гирли висел огромный замок.

Нечего было делать — приходилось довольствоваться ожиданием.

И главное — никто не видел, когда, с кем и как ушел Гирли из дома. Обыкновение же его было, по словам прислуги, — раз он ушел с утра, не возвращаться уже до вечера.

Сергей Александрович сам понимал, что Гирли едва ли вернется скоро, потому что вероятно пошел по этим скучным разным делам. Значит, его можно было ждать только поздно вечером, опять через потайную дверь. Другого способа увидеться не было.

— Да он не говорил ли кому-нибудь, чтобы мне передали что-нибудь? Записку оставил, может быть? — допытывался Орленев.

Но ему в сотый раз сообщали, что никто не видал, как ушел старик, и что тот никому ничего не говорил.

Приходилось протянуть время до вечера.

Оставаться дома Орленеву не хотелось. Ему нужно было движения, жизни; ему нужно было людей, рассеяния.

Но всюду было еще рано.

Сергей Александрович сел на Фонтанке в лодку, выехал в ней на Неву и долго катался один. Потом он закусил у Гидля. Тут же в кондитерской ему попалась широковещательная афиша, зазывавшая в устроенный на Адмиралтейской площади балаган, где приезжей иностранной труппой показывались разные чудеса: премированный жонглер становился на голову, ел и пил за здравие всей «кумпании» в таком положении. Дрессированные собаки прыгали через огненный обруч, кто-то плясал по канату. Но главную прелесть программы составляла девица Шарлотта, входившая в клетку с живым львом и укрощавшая его на глазах у публики. Представление начиналось в два часа дня.

— Что это вы рассматриваете программу? — услыхал Орленев, занятый разглядыванием афиши.

Он поднял глаза и узнал Доронина. Они поздоровались.

— Да так, от нечего делать, — машинально ответил Сергей Александрович и положил афишу — он все сегодня делал машинально в ожидании вечера.

С каким удовольствием проспал бы он это время или хотел бы, чтобы оно пропало так, даром, у него, было вычеркнуто из его жизни! Но видно Гирли был прав — ничего не проходило даром, и, пока время тянулось, Орленев должен был волей-неволей подчиниться ему.

— А это очень интересно, — проговорил Доронин, — мне рассказывали, что стоит пойти. Вы не собираетесь?

— Куда?

— Да вот, посмотреть на представление. Я хотел бы сегодня отправиться. Пойдемте! Хотите?

Удивительно добродушный человек был Доронин. Таких людей Орленеву приходилось встречать только в России. На него никак нельзя было сердиться.

Сергей Александрович, будучи у него на вечеринке, встретил у него зубовский кружок; значит, можно было предполагать, что Доронин — приверженец Зубовых. Но вот он, Доронин, отлично знал, что сам Орленев служит у светлейшего и несмотря на это дружит с ним, и дружит видимо без всякой задней мысли или расчета (что всегда заметно), а так, просто потому, что сам он — хороший человек и желает быть со всеми в хороших отношениях.

— Так пожалуйста, пойдемте вместе! Будет отлично, и мы проведем время, — упрашивал Доронин.

Орленев подумал, что действительно ему все-таки лучше будет провести время с Дорониным, чем оставаться одному, и согласился идти смотреть представление.

«Представление так представление, — решил он, — мне все равно!»

Добродушный Доронин был все-таки для общества приятнее всех молодых людей, с которыми Сергей Александрович встречался до сих пор.