Записки прадеда

2

Спускаясь за Гирли вниз по лестнице, Орленев думал, что очутится в маленькой каморке подвального этажа, о которой говорил ему нынче утром слуга, подавая умываться. Но они пришли не в каморку. Это была довольно просторная и поместительная комната со сводами и с большим камином в виде очага.

Особенно таинственного в этой комнате не было ничего — не было той обстановки, которой любили себя окружать средневековые шарлатаны, иногда впрочем чистосердечно верившие в свои магические квадраты и заводившие разные приспособления для добывания золота и философского камня. В комнате были только книги, стол, два кресла и небольшой шкапик. Лишь стоявшая на столе лампа имела несколько своеобразную и странную форму. Она представляла резервуар, с одной стороны которого было изображено старческое, с другой — молодое лицо. Этот резервуар поддерживался на подставке, составленной из двух перевившихся змей.

На одной из стен висела занавеска, тяжелая, с вытканным на ней узором.

— Вот вы говорили о сфинксе, — заговорил Гирли. — Вот он, посмотрите сюда.

Он расправил складки занавеса, и Орленев различил всю комбинацию вытканного узора. Колесо счастья было посредине. С правой стороны его фигура египетского гения добра делала как бы усилия добраться до находившейся наверху точки окружности; с левой — в том же положении находится гений зла. Возле него была надпись «Тифон», в противоположной виднелась надпись «Германубис». На колесе, сохраняя равновесие, покоился сфинкс с поднятым мечом в своей львиной лапе.

— Вот вам символ, — продолжал Гирли, — один из величайших символов, какой был известен мудрецам древности. Посмотрите, в сфинксе слиты четыре формы: голова человека, туловище быка, лапы льва и крылья орла. Человеческая голова — вместилище разума — означает, что, прежде чем начать действовать, нужно приобрести мудрость, которая должна осветить конечную точку намеченного пути. Тело быка служит эмблемой того, что пред испытаниями, пред препятствиями и опасностями нужно вооружиться твердой волей, терпеливой и настойчивой, чтобы проложить свою колею жизни. Львиные лапы означают, что для того, чтобы желать производительно, нужны смелость и дерзновение, чтобы расчистить себе путь в определенную сторону и с полной свободой затем подняться на высоту счастья, верное средство к достижению которого заключено в широком полете орлиных крыльев. Если вы умеете желать то, что есть правда, если вы стремитесь только к тому, что справедливо, если вы дерзаете на то, что доступно человеку, если наконец вы умеете молчать и если в силу вашего постоянства «завтра» есть только продолжение сегодняшнего дня, то вы найдете неожиданно под рукой ключ вашего могущества.

Все это, что говорил Гирли, было очень хорошо и умно, но Орленев все-таки видел, что это ничуть не объясняет загадочных слов, которые сказал ему наверху старик и объяснить которые он обещал ему.

— Но где же решение загадки? — спросил он, когда Гирли умолк.

— Вы подымите эту занавеску — и все разъяснится тогда.

— Я должен поднять этот занавес? — переспросил Орленев.

— Да, но только помните, что для того чтобы иметь право владеть вечно, нужно желать долго и терпеливо.

3

Орленев быстрым движением откинул занавес, повисший на шнурке, и отступил, пораженный, с уставившимися широко открытыми глазами на то, что явилось пред ним.

Сон ли это был или видение, но по первому взгляду действительностью это не могло быть. Пред ним за откинувшимся занавесом была она, та, о которой он грезил три года, та, которая мимолетно встретилась с ним, но воспоминание о которой было для него единственной светлой мечтой всей его жизни.

Еще недавно, грезя о ней, он сомневался, существует она или нет и не была ли их встреча только воображаемой, а если и нет, если она действительно существует, то не ошибся ли он, не представил ли себе красоту ее лучше, чем была она на самом деле? Но вот она живая стояла пред ним и не только не приносила разочарования, напротив, казалась еще лучше прежнего, хотя этого и не могло быть, но это было так.

Она стояла, смотрела на Сергея Александровича и улыбалась. Вокруг нее не было того ореола и звезд, которые ослепили его, когда он видел ее во сне в последний раз, но и без этого ореола все кругом, вся жизнь освещалась ею.

Да живая ли она стояла тут?

Гирли подошел к ней, взял ее за руку, подвел к Орленеву и проговорил:

— Кажется, вы встречались уже? Ну вот, познакомьтесь теперь поближе! Впрочем, — обернулся он к Орленеву, — она о вас много слышала и знает вас лучше, чем вы ее.

Гирли, сказав это простыми словами, как будто вернул Орленева из другого мира в реальный, где все имело свое определение и где отношения пояснялись такими простыми словами, как произнес он. Но от этого Сергею Александровичу не стало хуже. В этом новом реальном мире по-прежнему была она, и это было еще лучше.

«Она знает меня… она слышала обо мне… но от кого, как?» — произносилось у него в мыслях, однако говорить он боялся, как бы сомневаясь, сам-то он человек ли по-прежнему или обратился возле нее в какое-нибудь высшее общество, да и слов подходящих он не находил.

— Так вы помните нашу встречу? — сказала она.

— Я-то помню ли? — заговорил Орленев, не узнав своего голоса. — Да только с этой встречи я понял, зачем я живу, зачем существую. Грезой о вас я жил с тех пор. Гирли говорит, что вы знаете меня лучше, чем я вас. Я не знаю этого, но вас я знаю, как человек может знать свое счастье.

— Ну что, я вас не обманул? — обернулся к ней Гирли.

— Нет, дядя Гирли, нет, вы всегда говорите правду! Я вижу, что вы не обманули меня.

— Обманули? В чем? — переспросил Орленев.

— В том, что вы любите ее, — ответил Гирли.

— Я ли люблю ее? Да разве я могу не любить, разве человек может не любить своего счастья?

И, по мере того как Сергей Александрович говорил, радость все больше и больше охватывала его и волнение счастья теснило ему грудь, потому что он видел, что его слова радуют и ее: она слушала их и не только не удивлялась их дерзости, но, напротив, сама и взглядом, и улыбкой поощряла Орленева.

Нужно было много причин, чтобы Сергей Александрович говорил так, как говорил теперь. Его настроение всего сегодняшнего дня, обстановка, в которой они сошлись, эта неожиданность встречи, а главное то, что он был влюблен — как и почему, разве влюбленные разбирают! — все это сошлось, совпало и заставило его говорить.

— И вы не ошибаетесь, — серьезно, вглядываясь в него, сказал Гирли, — вам было довольно одной встречи, чтобы не раскаяться потом?

— Довольно одной встречи! — подхватил Орленев. — В чем же мне раскаиваться, в чем?..

— В этой встрече, в последствиях…

— Когда мы встретились, я только увидел ее, но знал я ее и раньше и буду знать всегда. Что бы ни случилось, она всегда останется для меня единым счастьем. Господи, — вдруг вырвалось у Сергея Александровича, — и зачем мы снова сошлись, чтобы расстаться! Нет, впрочем, это хорошо: по крайней мере я увидел ее еще раз.

— От вас обоих зависит теперь не расставаться, — сказал Гирли.

Орленев вдруг резко приблизился к нему.

— Послушайте, Гирли, ведь от того, что вы говорите мне, люди с ума сходят!

— Я говорю то, что было желанием вашего дяди, которого она знала, и моим. Она от нас слышала рассказы про вас, читала ваши письма к дяде и, кажется, ничего не имеет против нашего желания…

Орленев взглянул на нее. Она молчала. Но ей и не надо было говорить ничего. Он понял и без слов. Понял, что недаром она только что сказала Гирли, что он всегда говорит правду. Да, она ничего не имела против.

Итак, давно желанное, далекое, невозможное стало вдруг близким и возможным.

— Ну, теперь сядем и поговорим о деле, если вы способны говорить еще, — начал Гирли, снова врываясь со своим другим здешним миром в то, что совершалось в душе Орленева.