Воля судьбы

Колено его согнулось само собою, и он опустился на него, глядя Ольге прямо в глаза; голос его был нежен, тих; казалось, он не говорил, а дышал только, и это его дыхание была она, Ольга, потому что в ней заключалась вся жизнь его.

Розы струили свой чудный одуряющий аромат, и вдруг, как нарочно, словно он ждал этой минуты, где-то недалеко, вблизи, запел соловей.

Ольга вытянула шею прислушиваясь. Эти розы, этот влюбленный шепот, эта песнь соловья напоминали ей что-то, и это «что-то» было именно то, что она мучительно никак не могла вспомнить, все время не могла и не могла понять, что это и когда это было с нею — здесь ли, в этом ли мире, или когда она еще не родилась и жила, наверно, в ином — более счастливом — мире. Теперь, сегодня это близкое ей, но не разгаданное воспоминание так и жгло ее.

Она внимательно и долго глядела Артемию прямо в глаза, слушая и не отстраняя его, и вдруг… вспомнила ли она или новое чувство охватило ее, но она, всплеснув руками и крикнув, упала на грудь Артемию. Она была спасена — она любила вновь.

XX

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Все участники «действа» 28-го июня получили щедрые награды: Григорий Орлов стал первым лицом. Чины, ордена, деньги и пенсии так и сыпались в первые дни екатерининского царствования.

Государыня награждала всех, со всеми была ласкова. За стариком Бестужевым был уже послан гонец для возвращения его из ссылки. Непосредственные пособники переворота, молодые и старые гвардейцы, получали придворные звания, ленты и звезды.

Один Артемий не знал еще, какая участь ожидает его. Он не шел ни во дворец, ни к своему приятелю Орлову, потому что жил теперь от вечера до вечера — от одного свидания с Ольгой до другого.

Да, они теперь виделись каждый день, счастливые снова, снова любящие и радостные, виделись украдкой в саду, но это не мешало прелести их свиданий.

И эти свидания были для Артемия жизнь, а все, что было вне их и между ними, казалось сном, прозябанием каким-то; он не мог еще прийти в себя, не мог опомниться от своего счастья.

Однако ему готовилось мучительное отрезвление.

Придя, как обыкновенно, на свидание с Ольгой, счастливый и радостный Артемий застал ее в слезах, и, плача, она принялась рассказывать ему, что сегодня прислали за ее отцом во дворец, что его приняла там сама государыня, что она была милостива, обласкала его и вызвалась сама посватать его дочь. Старый князь был в восторге от приема и лишь просил императрицу назвать угодного ей жениха. И императрица назвала маркиза Каулуччи.

Это была старинная итальянская фамилия, но при русском дворе ее слышали еще в первый раз; никого тут не было, кто носил бы это имя. Кто этот маркиз Каулуччи, откуда он?… Но старый князь не спрашивал заранее и, разумеется, дал свое согласие.

Как сумасшедший вернулся Артемий домой, не помня, как он добрался туда, не помня и не понимая ничего.

Неужели муки его еще не кончились, неужели он не заслужил еще своего счастья и неужели это счастье отнимется вновь от него и тогда, когда оно было снова так близко и возможно?

Мысли Артемия путались, он не мог уже сообразить ничего, он был словно помешанный.

Нужно было пойти к кому-нибудь, нужно было, чтобы другой кто-нибудь помог разобраться, научил, что делать; сам Артемий не мог думать.

Во всяком случае, он решил, что не отдаст Ольги никому; кто бы ни был этот неизвестно откуда взявшийся маркиз, но он увезет ее силой, потихоньку обвенчается с ней — так решили они уже.

Но нужно действовать скорее, нужно действовать, а сил нет; нужно, чтобы помог кто-нибудь.

Орлов? Конечно, он поможет, но теперь у него все время занято — он что-то делает там, у них там дела какие-то, государственные… перевороты…

"И как они могут заниматься все этим, — в отчаянии думал Артемий, — когда мы погибаем?"

Сен-Жермен? Да, он, конечно, должен помочь, он может все сделать, если захочет.

И вдруг, вспомнив о Сен-Жермене, Артемий вскочил, точно его коснулись каленым железом. Его поразила вдруг явившаяся у него мысль:

"А что, если этот неизвестный до сих пор маркиз Каулуччи — не кто иной, как сам граф?"

Остановившись на этой мысли, соображение Артемия стало работать в ее направлении.

Прежде всего Ольга была такою прелестью, что всякий должен был видеть это и не мог не полюбить ее; следовательно, граф, видевший ее, должен был полюбить. А он не только видел ее, но и бывал у князя. Артемий помнил, как он собственными глазами смотрел, как Сен-Жермен выходил из кареты у дома князя Проскурова.

Потом, что значили эти слова графа о том, что о_н почему-то виноват, что Ольга забыла Артемия? Мало того, он послал в день опасности бунта Артемия к Ольге — ясно, потому что ему самому было необходимо быть во дворце, а между тем он беспокоился о ней и послал верного человека.

Потом он просил государыню, как единственную награду за свое участие в деле, — устроить его свадьбу с княжною Проскуровой. Некому и быть другому! Нет сомнения, что он назвался теперь маркизом Каулуччи: он постоянно меняет имена, и, вероятно, устроил как-нибудь, чтобы получить эту фамилию. Все это ясно.

Но неужели граф, этот безупречный до сих пор человек, способен на все это?

А почему нет? Как узнать людей, как влезть в их душу? Наконец, чего не сделает любовь? Ведь любил же он когда-то, значит, мог вновь полюбить.

"О, если так, — решил Артемий, — то сейчас же пойду к нему, узнаю истину и, если только он не сознается мне, убью его на месте! Все равно, другого выхода нет мне".

И весь разгоряченный, словно боявшийся, чтобы не остыл его гнев, Артемий выскочил на крыльцо, бросился на первого попавшегося извозчика и велел везти себя во дворец.

Теперь он вспомнил, где граф велел искать себя, когда понадобится он Артемию. А еще бы теперь не нужен был он ему!

Не помня себя, влетел Артемий в подъезд и крикнул, чтобы его сейчас же провели к графу. Его не поняли… Он вспомнил, что нужно спросить Одара (он готов был уже спросить маркиза Каулуччи), и потребовал Одара. Его повели по коридору.

— Не надо доклада, — крикнул он опять и, оттолкнув лакея от двери, вошел в комнату.

Комната, которую занимал теперь граф, была очень скромною. Тут же была постель, тут же было и бюро, у которого сидел Сен-Жермен.

— Что за тревога, что за шум? — спросил он, поднимаясь навстречу Артемию. — Что с вами? Вы на себя не похожи.

— Сейчас, сейчас вы узнаете, что со мной! — заговорил Проскуровский. — Маркиз… маркиз Каулуччи — вы, вы?

— О, не так сердито и, главное, не будем торопиться! — улыбнулся граф.

— Я вас спрашиваю только, вы ли — этот Каулуччи?… Я-то знаю, что вы, но, скажите, да или нет?

— Это очень грозно, мой друг! — с новой улыбкой ответил граф.

— Да или нет, говорю вам!

Сен-Жермен, все продолжая улыбаться, со своим невозмутимым спокойствием смотрел на Артемия.

"Какое спокойствие! — бешено подумал тот. — Смотрит точно правый, а сам не говорит!.. Ну, так вот же… это — он… да, вот же?"

И, окончательно не владея собой, Артемий выхватил из кармана короткий финский нож, попавшийся ему под руку пред отъездом из дома, и, не успев опомниться, ударил в грудь графа. В глазах у него потемнело.

Только нанеся удар, он опомнился и сознал, что он сделал, но вместе с тем ощутил страшную физическую боль, с которою сжимали ему вооруженную руку.

Он открыл глаза. Граф, все так же спокойный, целый и невредимый, стоял пред ним и держал его руку. Нож скользнул по надетой на графа под камзолом кольчуге и не принес никакого вреда.

— Вы хотели убить маркиза Каулуччи, — проговорил граф, — вы хотели убить себя.

Артемий стоял шатаясь. "Как себя?" — подумал он.

— Да, — продолжал Сен-Жермен, — потому что сегодня утром вы получили имя маркиза Каулуччи.

И, отстранив руку Артемия, он не спеша подошел к бюро, достал оттуда синюю, сложенную вчетверо бумагу и подал ее Артемию.