Страница 18 из 32
Неутомимый Кусто опустился на дно санторинской бухты в поисках осколков мифической земли. Но он не нашел ни развалин храма Посейдона, ни золотых изваяний — ничего, что можно было бы связать с платоновской легендой. Ученый мир успокоился...
Паром стоял в бухте, словно на дне громадного колодца. Прямо передо мной по черной стене кальдеры зигзагами ползла вереница огоньков — это карабкались вверх по серпантину автобусы с туристами. Они медленно поднимались к краю обрыва, но в силу странной особенности восприятия мне казалось, что они — спускаются, круг за кругом, в мрачную и молчаливую бездну.
Я знал, что наверху уставших людей ждут отели и рестораны, однако незримое, но повелительное могущество вулкана придавало их восхождению зловещий смысл.
Паром дал прощальный гудок. Стоя на палубе, я думал о том далеком времени, когда вулкан еще спал, а на берегах Крита и Санторина жил удивительный народ, превыше всего ценивший свободу — и свою, и чужую. Народ, обладавший высоким знанием, но применявший его для созидания, а не для войн. Народ, которому, казалось, ничто не угрожало...
В каюте парома было душно. Я устало закрыл глаза и неожиданно ощутил приятную прохладу. Прохладу тихих музейных залов. Вот бронзовое зеркало, в которое смотрелись минойские дамы. Время разъело полированную поверхность бронзы — я знал, что зеркало ничего не отражает, но все-таки заглянул в него. И вздрогнул: на меня смотрело лицо близкое и одновременно чужое. Синие глаза, кирпичный цвет кожи — как на минойских фресках. В глубине зеркала клубилась багровая туча. Глаза Минойца молили о помощи, рот раскрывался в беззвучном крике — это было уже не отражение! В ужасе я отпрянул, ощущая, как смыкаются времена: черный, удушливый дым повалил из зеркала в чистую залу музея. Я закричал и проснулся.
Паром шел в Афины, но я понял, что должен когда-нибудь вернуться на Санторин.
Таксист привез меня на север острова, в городок с ласковым названием Ия. В маленьком отеле в эту весеннюю пору я был едва ли не единственным постояльцем, и добросовестная немка Биргит, совмещавшая в своем еще юном лице и управляющую, и портье, и метрдотеля, сама готовила мне по утрам кофе и тосты.
Мой номер был стилизован под «скафту» — так называлось жилище санторинцев, просуществовавшее до землетрясения 1956-го. Представьте себе вулканический остров, где нет ни одного нормального дерева, толком нет ни глины, ни песка, ни камня, а берега обрываются к морю стометровыми кручами. Попробуйте построить здесь дом.
Санторинцы нашли гениальное по простоте решение. Скафта — это вырытая в вулканическом туфе пещера с полукруглым входом, закрытым единственной стеной наподобие печной заслонки. В стене делали четыре отверстия: дверь, два окна по бокам и третье — наверху, слуховое.
Белый цвет стен и потолка отлично рассеивал свет: днем в скафте было светло, а ночью хватало одной лучины, чтобы осветить все жилище. Землетрясение выгнало жителей Санторина из их нор-скафт навсегда. Ужас от перспективы быть расплющенными в толще породы нельзя пережить дважды — люди не вернулись в скафты, хотя именно они и уцелели: вязкий туф выдержал колебания тверди, в то время как все наземные постройки оказались разрушенными.
С первыми лучами солнца в моей «скафте» становилось светло, как днем. Ия еще спала, когда я поднимался к обрыву. За парапетом начинался головокружительный спуск: черные, красные, желтые породы — это была плоть распоротого взрывом вулкана.
Посередине бухты, в голубоватой морской дымке наливался чернотой Неа-Камснеи — лавовый «пуп» кальдеры. Напротив него, свешиваясь с обрыва, как снежный надув с крыши, искрилась бело-голубая Фира — столица Санторина. Ия тоже не нашла спуск к морю и распласталась на склоне: улицы — винтовые лестницы, переулки-карнизы, по которым надо ступать, раскинув для равновесия руки.
Вдоль обрыва тянулась «набережная», вымощенная редким для Санторина белым мрамором. Какой-то парень подметал мостовую, убирая с мраморных плит легкую, как пудра, пемзовую пыль — ту, что всегда висит над обрывами в ветреные дни.
«Когда вулканы аккуратно чистишь, они горят ровно и тихо, без всяких извержений», — вспомнил я Сент-Экзюпери. У Маленького Принца была своя Планета, с Розой и Вулканом, и никто не пытался отнять ее у него...
Когда-то и Санторин принадлежал только его жителям. «Мы не люди, мы — санторинцы», — повторяли они. Как я жалел, что не знал греческого и не мог поговорить с ними. Об их прошлом, которое сегодня мало кого интересовало, о море, об острове и, наконец, о катастрофе, которую они пережили.
Старики-санторинцы несли в себе нечто большее, чем просто воспоминания — возможно, им была доступна тайна удивительной привязанности людей к вулкану — тайна, которой более четырех тысяч лет.
— Они не любят рассказывать о землетрясении, — сказала Биргит. Но я вдруг понял, что все равно ничего бы не узнал...
Мы были отрезаны от прошлого. Пропастью шириной в 35 веков. Совсем недавно мы даже не подозревали, что «на том краю» шла жизнь не хуже нашей. Лишь смутные воспоминания египетских жрецов, пересказанные Платоном, да древнегреческие мифы могли что-то поведать о ней.
И вот — Артур Эванс на Крите, а затем Маринатос на Санторине нашли следы исчезнувшей страны. И неважно, была ли это Атлантида или нет, — главное, та жизнь оказалась слишком уж похожа на нашу, чтобы не предположить: колесо истории катится по кругу, — и не вспомнить библейское: «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется в памяти у тех, которые будут после».
Маринатос обвинил Санторин в тягчайшем преступлении — убийстве целой цивилизации. Кусто и многие другие поддержали его. Но были и оппоненты, и среди них я неожиданно обнаружил дочь Маринатоса — Нанно.
После трагической смерти отца (знаменитый археолог погиб во время раскопок на Санторине) она издала книгу, посвященную фрескам, найденным в Акротири. Нанно Маринатос, лучше других понимавшая чувства людей бронзового века, не верила в их гибель от извержения — и это было для меня очень важным.
Мне хотелось дать минойцам шанс пережить санторинскую катастрофу. Я накапливал аргументы противников «апокалипсиса», внутренне убежденный в том, что минойская цивилизация, выросшая в физическом и духовном единстве с Природой, не могла погибнуть от ее рук.
Силы Природы не являются слепыми: вулкан, «вынянчивший» уникальную человеческую культуру, не мог уничтожить свое «дитя». Люди покинули Тиру задолго до извержения — ни одного скелета не было найдено во время раскопок, а на стенах брошенных домов, прежде чем их засыпало пеплом, успела даже вырасти трава! Все, что можно было погрузить на корабли, они забрали с собой, не оставив археологам практически ни одной ценной веши. Словно не желая гибели людей, вулкан как-то предупредил их. Но как?
Я любил подниматься к обрыву и смотреть, как встает над Санторином ослепительное южное солнце, как расцвечивается всеми красками амфитеатр кальдеры. В эти минуты мир был преисполнен особой гармонии; законы времени, казалось, смягчались, и над пропастью, разделившей эпохи, протягивался зыбкий мостик, чтобы тот, кто жил здесь тысячелетия назад, мог хотя бы мысленно оказаться рядом.
И когда он появился, я сразу узнал его: это был Миноец, которого я видел во сне на пароме. Он сидел на парапете и смотрел в сторону Фиры.
— Когда все это случилось, нам еще долго не верилось, что Стронголи больше нет... — с грустью сказал Миноец. Он употребил самое древнее из известных названий Санторина.
— Вы хотели вернуться?
— Мы пытались. Пока не поняли, что произошло. То, что уцелело, не годилось для жизни. Пепел умертвил остров. Мы выращивали зерно, пасли скот... Белый пепел сжег и сровнял все... А раньше высились скалы — красные, черные...