Страница 24 из 25
— Полный крах всех иллюзий, — резко сказал Анри. — Отныне за Французской Полинезией раз и навсегда закрепилось название Потерянный рай. От него веет холодной жутью. Это — самый черный след в истории Таити.
След Эдгара Литега тоже был черный-черный. Как ночное небо тропиков, однажды тронутое светом далеких звезд. Небом ему был черный бархат. А звездами — лики тех, кого он запечатлел в полинезийских красках. Судьба более или менее благоволила к художнику «черной картины», тщедушному недоростку, потомку неимущих иммигрантов из Германии, перебравшихся в Америку то ли в конце минувшего, то ли в начале нашего века. Это она указала ему путь в Последний рай через годы испытаний и лишений. В самом деле, Литегу пришлось изрядно покорпеть, перебираясь из штата в штат и меняя одну непосильную работу на другую. И так — пока он не осел в Лос-Анджелесе, нашел себе дело по душе и призванию и занялся рекламными художествами. Там-то он и загрезил о райских кущах да о манне, которая сыплется с неба на острова Южных морей так, что только успевай загребать руками. И все — даром.
Остаться бы Литегу в Штатах, рисовать бы и дальше рекламные панно да плакаты или, на худой конец, пойти на кладбище и тесать надгробные плиты да памятники, чем всю жизнь занимался его дед. Но нет, Эдгара сей прескромный удел не устраивал: как и большинство коротышек — рост у него и впрямь был метр с кепкой, — он был исполнен непомерных амбиций, окрашенных воображением артиста.
Словом, дождавшись наконец своего часа, — к тому времени он отказывал себе во всем, разве что кроме выпивки, — Эдгар Литег взошел на борт парохода, уходившего в первозданный и чистый мир.
Но странно, едва ступив на землю Таити, Литег затосковал. Нет. Не по прошлому. А по разбившейся вдребезги иллюзии.
Нравы на Таити оказались черны и порочны, как и всюду, черт бы их побрал...
Литег хандрил недолго: в запасе у него были Гавайи — Очарованные острова... Но и там Литега постигло разочарование. Гонолулу, столица Гавайского архипелага и главный город-порт острова Оаху, куда его доставил пароход, разрастался прямо на глазах, превращаясь в Лос-Анджелес, только в миниатюре. Художнику казалось, что город раздавит и поглотит не только его самого, маленького, тщедушного, но и весь остров — огромный, незыблемый. Другими словами, наш герой только здесь понял, какой же он был глупец, что покинул Таити... нет-нет, не только Таити, но и соседний островок — Муреа, который сперва показался ему, слепцу, скучным, хоть и не лишенным дикого очарования; ему хотелось и нетронутой тишины — чтобы творить, и буйства жизни — чтобы распалять воображение... Однако ничего не поделаешь: на обратный путь к райским кущам нужны были деньги.
Судьба снова дала ему шанс: Литега заметили в захудалом гоно-лульском театре — и взяли мастерить декорации. Но как бы ни складывалась жизнь Литега-декоратора на Гавайях, можно только догадываться, что, невзирая на беспутный образ жизни, Эдди — так называли его дружки-со6утыльники — собрал-таки денег па обратный билет в рай.
На Таити Эдгар Литег не задержался — и перекочевал на Муреа. Осмотревшись, он подыскал себе уединенный уголок на берегу бухты Кука, или Пао-Пао, как называли ее туземцы. Взял себе в «вахине» (женщина, жена, госпожа (рео-маои)) юную красавицу из местных, с благозвучным французским именем Жаклин.
У Литега все складывалось точь-в-точь как у Гогена.
На Таити Эдгар наведывался только раз в неделю, по вторникам, чтобы поскорее и по дешевке сбыть свои картины, подкупить холстов, красок да кое-какой снеди. Ну и, само собой, — покутить. А кутил он, надо заметить, с большим шумом — попойки у него редко когда обходились без драк: коротышка Литег слыл грозой портовых кабаков Папеэте. Хотя чаще всего сам оказывался битым: кулаки у моряков и китобоев были куда крупнее... Побитый, он возвращался на катере домой — на Муреа, в бухту Кука. И Жаклин, обливаясь слезами, как верная собака, зализывала ему раны. Литег снова со всей неистовостью брался за кисть, чтобы ровно через неделю, как обычно — во вторник, нагрянуть в Папеэте, чтобы с новой беспечностью прокутить заработанное...
Так продолжалось до самой войны — до тех пор, пока в лавках таитянской столицы вдруг разом не исчезла холстина, словно американские военные, строившие укрепрайон на Бора-Бора, оприходовали ее на свои нужды — как будто холстом можно было укрыться от налета японцев, которых во Французской Полинезии почему-то ждали чуть ли не со дня на день. Только японцы не летали так далеко.
И тогда-то кто-то из закадычных друзей-выпивох посоветовал впавшему в уныние бедолаге-художнику — просто так, шутки ради — малевать на черном бархате. В лавках у «тэне» (так называли китайцев) этого добра было хоть завались — проку от него в тропиках не было никакого. Кажется, Литег не обратил внимания на злую шутку. Но это только на первый взгляд...
Он исчез. Прошла неделя, другая... и только было в Папеэте все уже вздохнули с облегчением, как Литег снова объявился на Таити. В руках у него были свернутые в трубочки полотна, а на них — портреты обитателей бухты Кука, жанровые сценки из жизни его друзей-полинезийцев. Он вроде бы как и прежде на рынке раскладывал свои картины. Но нет. Вроде все тот же Литег и не тот. И картины не те. Краски теперь лежат на черном бархате и горят, словно звезды на ночном небе...
Творец этих диковин, раз тронув кистью черный бархат, уже не мог остановиться... Еще при жизни Литег стал человеком-легендой — в точности как и Гоген.
Однажды вечером в дождь, после очередной пьянки, он по обыкновению возвращался на мотороллере в порт — к причалу, где оставил свою лодку, и на полном ходу врезался в бетонную стену. И разбился насмерть. Он больше не вернулся в бухту Кука, свой маленький «рай», — единственное место на свете, где его любили и ждали...
После смерти Литега картины его, словно по мановению чудесного жезла, возросли в цене — в сотни... тысячи раз. Их почти все вывезли с Таити. Большая часть обрела приют на «очарованном» Оаху, в Гонолулу — в торгово-культурном центре «Ала Моана» («Дорога в море»), кое-что раскупили японцы — им пришлись по душе картины Литега, чем-то отдаленно напоминавшие японскую живопись по черному шелку; немало разошлось по частным коллекциям голливудских знаменитостей.
На Таити же картин художника, которого тут же нарекли «черным Гогеном», почти не осталось. Больше того: имя его со временем забылось.
Так оборвалась третья — после «Баунти» и Гогена — таитянская легенда. И обрел жизнь символ Потерянного рая.
— Все так и было, — с грустью проговорил Анри...
После Барка он пригласил меня скоротать вечер в клубе «Паради». И клуб он, похоже, выбрал не случайно — название (рай (франц.)) его говорило само за себя: оно вмещало и великий океан, и остров Таити, и всех тех, кто когда-либо побывал здесь.
Мы сидели за маленьким, двухместным столиком, в глубокой и просторной нише, открытой на бульвар Помарэ. Через густую зелень бульвара проглядывали и набережная, и порт. Та самая набережная и тот самый порт, где сорок три года назад принял вечность Эдгар Литег.
Мы пили золотистый таитянский ром, насыщенный неведомыми ароматами, ели «маоа» и «пахуа» — блюда из моллюсков и под тихий плач саксофона продолжали разговор об Эдгаре Литеге.
— Все так и было, — повторил Анри.
Обронив это, он выразил удивление, что молодой человек из совершенно чуждого для него мира интересуется Литегом, о котором мог бы справиться разве что много видавший американец или француз.
— Может, тебя это разочарует, только скажу тебе откровенно, — признался мой собеседник, — сейчас мало кто помнит Литега. Только Жаклин, пожалуй, и знает своего «тане» лучше других...
Тут Анри осекся и вдруг сказал:
— Кстати, знаешь, она еще жива...
— Где ее найти? — невольно вырвалось у меня.
— Да все там же, — изумился Анри моему интересу. — Где же ей еще быть? На Муреа, в бухте Кука.
— Я хотел бы повидаться с ней... — сказал я твердо.