Страница 18 из 31
Сегодня нам трудно, точнее невозможно оценить, сколько средств было затрачено на строительство трансполярки, сколько жизней было загублено, сколько судеб исковеркано...
В радиусе пяти километров от Долгого, как объяснил наш проводник — краевед Константин Егоров, до сих пор сохранились остовы двух лагерей. Один — южнее, другой — восточнее правого берега реки Таз. Но дойти до них мы не были готовы — короткий световой день позвал нас дальше на восток, уже в Красноярский край, где в районе еще одного нежилого поселка, Ключ, экспедиция сделала посадку в нескольких метрах от другого спецлага...
Сначала, кроме подлеска из березы, ли и лиственницы, не замечаешь ничего. И вдруг, как на галографической картинке с третьим измерением, проступает ограждение из колючей проволоки. Оно как бы выходит на первый план из сравнительно молодой поросли и преграждает нам дорогу в мертвой тишине — словно дает понять: здесь вам делать нечего! Но мы не отступаем — находим в ограждении проем и проникаем в зону одного из лагерей, с которого начинался участок 503-й стройки от верховьев реки Большая Блудная (впадает в Турухан) до реки Таз (район поселка Долгий)...
Можно только предположить, с чего начинался этот заброшенный концентрационный лагерь. Не намного погрешу против истины, если скажу следующее. Зэков-строителей восточного крыла трансполярки во время навигации сотнями сплавляли в душных трюмах барж по Енисею до поселка Ермаково, где находилось управление ИТЛ и строительства объекта №503 ГУЛДЖС МВД СССР Тюменской области. Затем баржи шли до Турухана, притока Енисея. С Турухана по большой воде тащились в Большую и шли в ее верховья до тех пор, пока было возможно. Прибывали как раз к промозглому северному сентябрю.
Там, где заканчивался этап, ставили лагерь. Начинался он с рубки леса, очистки и разметки территории площадью 400 на 400 метров, возведения вышек по углам, от которых тянулось ограждение из колючей проволоки, — и все это венчали ворота. Они были не простыми, а обязательно с лозунгом на арке, типа:
«Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства...» Ваковское же жилье строилось уже после сооружения главной зоны...
Обнаружив то, что осталось от передних и единственных ворот лагеря, мы снова проникаем в него, идем по главной улице шириной метра три. Идем, как по просеке, — дорога, с обеих сторон которой тянутся едва заметные сточные канавы, еще не успела зарасти лесом, видимо, потому, что ее полотно было выложено речным песком, галькой и камнями. Справа от главной улицы стоит бывшая караульная.
Подошел ко входу, дернул за веревочку — дверь и открылась. Караульная обжита охотниками — и превратилась в добротную, хотя и запущенную, заимку. Можно печь истопить, есть кое-какая посуда, лежаки, валяется кусок войлока для пыжей, банки...
Целых бараков в лагере мы не видели — все завалены. Что хранится под этими склизкими бревнами, покрытыми снегом, — под этими жуткими обломками? Есть ли там тайники с записками и письмами заключенных? Ответить на эти вопросы нам пока не позволили ни время, ни наши ограниченные возможности.
Удручающее впечатление в левой стороне лагеря, за разрушенными бараками, оставила баня. Здания, как такового, нет — три стены и провалившаяся крыша. В центре — некое подобие печи с вмонтированным в нее котлом. В котле замерзшая дождевая вода. Зэки голыми, через весь двор, бежали сюда из своих бараков или из специального домика, где раздевались... а после одевались. Давали ли в этой бане по шайке горячей воды и время на помывку? Рассказать об этом может сегодня только случайно оставшийся в живых очевидец тех банных дней...
И, наконец, вышка. Единственная в левом заднем углу исправительно-трудового лагеря номер 1. Она — главный его символ, знак смерти. Не зря же для советского заключенного слово «вышка» («вышак») означает высшую меру наказания, расстрел. С вышки стреляли при попытке к бегству, при волнениях. Под вышку же ставили летом «на комара». Так, достоверно известно, что в лагерях на речке Таз провинившийся, с ног до головы облепленный и изъеденный гнусом, даже не смел шевельнуться — охранник стрелял без предупреждения!
Со временем наша лагерная вышка как бы осела — опустилась, состарилась, и от нее уже не веет страхом, но по-прежнему смотрит она своими пустыми окошками-бойницами и дверным проемом надменно, сверху вниз. По лестнице поднимаюсь в «скворечник». Был он когда-то основательно утеплен: между вертикально и горизонтально пришитыми досками проложены опилки, стекловолокно, в дальнем углу сверху остались следы от телефонной подставки, внизу — от сиденья для часового. Над верхним ближним углом вышки продолжает висеть кусок рельса — зэковский колокол, поднимавший людей на работу.
За сорок с лишним лет на территории бывшего ИТЛ (где-то в десяти километрах от вышеупомянутого нежилого поселка Ключ) вырос молодой лес. Он разросся повсюду и поднялся выше уцелевших построек, выше самой ВЫШКИ. И когда мы покидали это зловещее место, мне показалось, что в каждой березе, ели, лиственнице, иве, проросшей здесь, возродились души людей, замученных на строительстве этого участка «мертвой дороги». Разных, как лес, людей — но всегда голодных, мокрых и замерзших. Нет, они не исчезли в никуда, а снова явились на свет — и встали плотной серо-зеленой стеной, чтобы сокрыть от взоров живущих страшный памятник своих мучений...
Виктор Мурзин / фото автора
Увлечения: Охотники за пароходами
Сидел я как-то в городском музее Рыбинска и читал письма от стариков, чью родину залили ненужным морем. На одной стене вижу — что бы вы думали? Дореволюционное расписание пароходных рейсов по Волге. От Рыбинска до самой Астрахани! Вот где они, родимые, старинные пароходы должны быть. Скорее на Волгу!
— Это ничего, что ты не рубишь, — говорит Леня. — У нас тоже такие есть. Не рубят, а кайф ловят. От колес красных, от дыма сладкого. От того даже, как встают спиной к насыпи, когда «парень» прет, и ощущают. А ты от чего? И случай расскажи. Случай-то был ведь?
...Тих и прекрасен этот вечер на Волге. Огромен матово-сизый разлив ее, поголубело небо, выбеленное за день; только ниже по плесу, где темнеет над излучиной долгий кряж, стелются облака, и цвет их один с рекою. Мерцаю! на склонах несколько огоньков, неспешно загораются другие, и тянется мимо них, повторяя луку по фарватеру, черный катерок, зажегший по борту зеленый фонарь, а на мачте золотистый. А с того берега пошел по чернильной глади другой: вильнув кормой, он пересекает дорожку от громадной мутно-белой луны и оставляет за собой серебристую извилину. Уже много огоньков мерцают на дальнем кряже; вспыхивает гирлянда и на длиннющем мосту, который ведет в милый город со странным названием Энгельс.
Толпы саратовцев высыпали сегодня на набережную; люди оживлены, деловито впитывают кожей первое летнее тепло. Иные, впрочем, оседают на скамейках, как, например, эти двое, что тянут пиво и беседуют. То гости города, охотники за пароходами, один из них — я. другой — Леня, паровозник из Общества любителей железных дорог (Журнал писал об этом обществе. См. «ВС» № 5/97, очерк А.Кузнецова «Паровоз, черный и прекрасный». — Прим. ред.), соблазненный в экспедицию миражами диковинных котлов и цилиндров. Два дня уже мы здесь, можно поделиться некоторыми наблюдениями. Леня выяснил, например, что компаньон его вовсе не сведущ в технике, и звучит чуть загадочная фраза, с которой я начал. «Парень» у них — это, конечно же, паровоз. А насчет пароходов немедленно объяснюсь.