Страница 10 из 31
От впечатлений в голове уже через день-два — настоящая сумятица: раскопки древних поселений неолитического периода, допотопные бронзовые божки, средневековые крепости и монастыри, развалины античных городов, амфитеатры, гробницы или — неожиданные своей интимной камерностью фрески пещерных церквей... И от всего этого тебя одолевает комплекс вины, потому как ты устаешь, не способен все это вобрать в себя. Как же такое возможно было осилить, если наши гиды даже камню на обочине дорог находили место в истории своей страны?
В их рассказах аскетизм христианских святых соседствовал с резвостью античных богов, наделенных всем, что не чуждо простому смертному. Помните, у Байрона: «Штудируя классических поэтов, как скрыть богов амурные дела...» Или у кого-то еще: «Когда Афродита в объятьях Ареса, люди на Земле живут мирно и спокойно».
Но... если этому верить, значит, богини любви давно уже не в ладах с богом войны. Иначе не случилось бы то, что случилось с Ее родиной...
Пожалуй, за неделю тура только в Никосии мы и загрустили. От беспечности нашей компании, будоражащей сувенирные лавки старого города, не осталось и следа: никому из нас не надо было объяснять, что колючая проволока, перед которой мы внезапно притихли, — демаркационная линия, за ней — часть Кипра, занятая турками, и что наш гид, молодая интеллигентная женщина, — беженка и где-то там, за нейтральной полосой, которую патрулирует ООНовский пикап, находится ее родной город Фамагуста. Там, где Шекспир разыгрывал трагедию мавра, разыгралась не театральная трагедия.
Странно, пока не побываешь в Никосии, этой трагедии не чувствуешь. Разве что сам стараешься не говорить о ней, не выражать вслух свое удивление тем, что страна, принимающая без визы полсвета, вынуждена терпеть у себя закрытую границу...
Чем дальше в горы, тем прохладнее и прозрачнее воздух. И в этой пронзительной чистоте, по какой бы дороге и в какую сторону мы ни ехали, — как вчера, позавчера, — отовсюду перед нами возникала самая высокая гора Кипра. Казалось, стоит взобраться на ее вершину, где ветер шумит в соснах, и ты оттуда, как на ладони, увидишь весь мир и заговоришь словами француза Гийома Аполлинера: «Для нас, европейцев, наше наследие простирается от садов, омываемых Средиземным морем, до скованных льдом морей Севера. Ароматы других частей света для нас — пряности, острая приправа...»
Не отсюда ли, со Средиземноморья, берет свое начало наследственность памяти человека? А то с чего же это, именно на Кипре, ведущем отсчет исторических лет с восьмого тысячелетия до нашей эры, я вспомнил себя настолько маленьким, будто до этого меня и вовсе не было на свете. Я стоял рядом с матерью и держался за борт корыта. Мать, собираясь полоскать белье, синила синькой воду, и я увидел море, на берегу которого она родилась...
В горной деревушке на площади меня позвала продавщица кружев. Она размахивала руками в сторону наших и что-то говорила на ветру мне.
— Чего это она? — спросил я у нашего гида.
— Она вас принимает за своего, просит, чтобы вы подвели к ней иностранцев.
Мы подошли. Пока гид объяснял ей, кто мы и откуда, она смотрела на меня много видевшими глазами. Не выдержав ее взгляда, я попросил спросить у нее, почему она стоит на ветру, не лучше ли подождать наплыва туристов?
Гид перевел, и она ответила мне:
— Вот ты вернешься к себе домой, скажешь своей женщине, видел в деревне Лефкара у мамаши Ники прекрасные кружева... Она скажет другой, другая — третьей, и так молва пойдет о моих кружевах. А случится, приедет к нам человек — будет искать меня. Мои кружева...
В одной из таких деревень, а они все почти на одно лицо — одна и та же геометрия строений, с крутыми на рельефе гор улочками, с центральной площадью и церковью на ней, — так вот, в одной из деревень амфитеатр на площади спровоцировал нашего товарища на представление. Он ловко и манерно ступил на подиум и, имитируя древнегреческого трагика, стал читать по-английски Гамлета...
— Англичане, артисты, артисты, — закричали вразнобой мальчишки, шнырявшие среди нашей толпы.
Распахнулись двери домов, ставни окон, выглянули сельчане.
— Почему столько народу? — нарочито удивлялся подошедший старик, — разве сегодня праздник, ярмарка или уже наступило лето?
А наш «артист», разгоряченный вниманием, все читал и читал, добавлял голосу актерства. Радовались дети, радовались взрослые, радовались этому неожиданному всплеску чувств и мы...
Сейчас, когда уже пришло лето и первые впечатления давно уступили место тем, которые обычно обнаруживаются после, дома, по истечении времени, я чаще вспоминаю не мраморную Афродиту, а тех, с кем довелось обменяться хоть словом. Вспоминаю и то, что, вроде, не старался вспоминать — апельсиновые рощи и виноградники на склонах гор, отары овец на нашем пути и бесконечно — наши прогулки по краю моря, само море и особенно навязчиво — «стекляшку» на пальмовом берегу. В «стекляшку» мы с Сережей заглянули, когда снова вернулись в Ларнаку. Шел дождь. С моря задул сильный ветер. Он гнал тучи и волновал пальмы. Бросив свои вещи в отеле, мы тут же отправились к Августиносу, но прежней обстановки у него не застали: непогода нагнала к нему массу народу. Стоял галдеж, и мы, поверх голов оглядев зал и не найдя глазами Августиноса, ушли. Немного побродив по набережной, забрели в небольшую «стекляшку», где местные мужики за стаканом вина играли — кто в карты, кто в нарды, и — ни одного свободного столика. Мы постояли, осмотрелись и уже хотели уходить, как поднялся со своего места седовласый человек и жестом руки пригласил нас к своему столику. Он подозвал хозяйку, и мы, чувствуя общее настроение, заказали себе по стакану вина.
Вскоре, человек, усадивший нас, перешел за соседний стол, за нарды вместо вышедшего из игры. В какой-то момент, потягивая вино, в уголочке я увидел обшарпанное пианино, показал его Сереже и сказал неуверенно:
— Сережа, сыграй что-нибудь.
Сережа безропотно встал, никем не замеченный, пошел и сел за инструмент. Сначала едва слышными аккордами проверил звучание — на это никто не обратил внимания, — потом тихо и ровно заиграл Скрябина. В «стекляшке» говор тотчас стих, вышла из бытовки на фортепианные звуки молодая хозяйка — она затаенно прислонилась к буфету и застыла; застыли на своих местах мужики... Сережа играл недолго. Когда он встал, вышел из-за пианино и сел на свое место, наш знакомый поднялся и обратился к нам с какими-то словами. Хозяйка, принимавшая у нас заказ по-русски, перевела:
— Он говорит, завтра будет человек, он хорошо будет петь вам. Приходите.
— Завтра мы улетаем домой, — сказал Сережа с выражением сожаления на лице.
Она перевела.
Седовласый человек еще что-то сказал.
— Он говорит, приходите летом.
Так и сказал. Приходите летом!
Надир Сафиев
Кипр
Земля людей: Манила — Вавилон на Пасиге
…Все бредят Манилой. Заранее обольщают себя мечтами: кто — увидеть роскошную природу, кто — новых жителей, новые нравы, кто льстится встретиться с крокодилом, кто — с креолкой, иной рассчитывает на сигары… У всех разные желания.
(И.Гончаров Фрегат «Паллада»)
Если вы соберетесь в Манилу, запомните для начала три слова, с которыми вас встретят как родного. Слова эти чаще других звучат с экрана телевизора, в модных песенках, в названиях солидных фирм, просто в разговорах на улице. В них — суть филиппинского характера. Запомните их — «мабухай», «пагибик», «легайя». В переводе с тагалога (Язык тагалов — крупнейшего народа Филиппин — официальный язык страны. — здесь и далее прим. автора.) они означают — «здравствуй», «любовь», «радость».
Ручаюсь: уже в аэропорту вы не раз услышите гостеприимное «Мабухай!» Его произнесет девушка у трапа, даря душистое ожерелье из белых цветов сампагиты. Его повторит улыбчивый таможенник; первые встречные, незнакомые люди.