Страница 15 из 154
Манька много раз пыталась понять, что такое Бог из объяснений Спасителя, И получалось:
Жадный, за копейку мог удавиться. Дал копейку, а потребовал десять. А если не давали, гноил в вонючей яме. (Как кредитор, который дом забрал — цены, после ее разорения, сразу выросли.)
Жестокий — сначала хватал людей с улицы, будто бы накрмить-напоить, а потом бросал в темницу. (Может, человек на работу шел или с работы — где ему было праздничную одежду взять?)
В крайней степени несправедливый… Кому захочется работать, если тот, кто работал целый день, получает наравне с теми, которые отработали час? Когда на Маньке точно так же экономили, это было не столько обидно, как унизительно. Будто расплачивались с нею не за работу, а работой! И смеялись над нею, проработавшие час. А когда приходила лишь на час, как другие, за час и платили!
Бог не умел любить — ему было без разницы, на ком жениться. Разве пять дев были обязательно умнее, или больше любили жениха? Может, подсказали масла взять, а сами бы никогда не догадались. И потом, так не бывает, не познакомившись, уже любить. Пятерых дев Спаситель точно так же не знал, как тех, которые за маслом побежали. Следовательно, и сам не любил. Тогда зачем женился? И зачем ему сразу десять жен?
Слава Богу, что пяти девам не пришлось с умницами делить одного мужика! Может, найдут еще себе…
Глупый. Как можно горчицу перепутать с деревом? Птицы на любом дереве живут, кроме горчицы, которая редко вырастает выше колена. Или оставить плевелы в посевах? Они же дважды осыплются семенами! Разве на таком поле второй год можно садить?
Разве что выбросить это поле вон…
Почему-то Маньке, когда она вспоминала притчи Спасителя, становилось не по себе:
Ночь, над каждым из десяти светильников сидит клуша — а ночь такая поздняя, что они уже спят. И тут вбегает некто и говорит: жених приехал! Жених входит и закрывается, чтобы никто не вошел и не вышел, с пятью умными клушами — а пять бегают по ночному городу и просят:
— Масла нам, масла!
Не свадьба, а ночной кошмар, жуть… Не берут же на брачный пир светильники: едят, пьют, веселятся, закатывая пир на весь мир, а тут похоронная процессия какая-то. А что стоит, когда Господь Йеся учит неправедным богатством (чужим богатством!) — наживать друзей?! Неужели Бог мог так сказать своему Сыну? А где честь, где совесть, взаимовыручка, мудрость, в конце концов?! А тот же должник возьмет ли на работу распорядителя, зная, как он обворовывает хозяина? Тот же кузнец господин Упыреев первым ее убьет, если бы она его стала обманывать. А сам поступал именно так, как распорядитель! И что это за друзья, которых можно купить?
Неудивительно, что Спаситель Йеся ни разу не помог ей. Получается, на Небе такая же коррупция, как на земле: «должен сто, пишем пятьдесят». А Отец Небесный за это: Молодец, Йеся! Умеешь добром моим распорядиться, наживай себе друзей…
Вряд ли от Рая еще что-то осталось, пока там собирались все самые жадные, глупые, лгуны, жестокие и бессовестные люди. А если в Раю еще хуже, тогда зачем туда стремиться?
Лучше уж в геенну, чем такой Бог и такие люди под боком!
Впрочем, тому же господину Упырееву именно такой Рай бы и понравился. Не от того ли он так любит Спасителя, который в долгу не останется, прикрывая господина Упыреева во всех его темных делишках? Он славит Йесю, а Йеся его. Может, оттого не везет, что врать она как господин Упыреев не умеет? Искренно, поверив в свою ложь?
Дорога вела их все дальше и дальше. Мимо вспаханных полей. Мимо ферм с отощавшими за зиму коровами и свиньями. Мимо раскинувшихся по берегу реки с яркой изумрудной зеленью и цветущих мать-и-мачехою лугов, на которых в низинах все еще лежал снег. Мимо деревень, которые лепились друг к другу вдоль дороги. Мимо шахт, на одной из которых она однажды встретила человека, поцеловавшего ее по-отцовски в лоб.
Сердце снова глухо кольнуло…
Тот человек привел ее на шахту, и она работала там пару месяцев, пока не случился обморок. Все говорили, спала, и никто не поверил в болезнь. А она не помнила, как закрылись глаза, не помнила сон, и как приходили и смеялись люди…
Даже сейчас было обидно, что никто не искал правду. Почему не разбудили? А более всего обидно, что подвела человека, может быть, единственного, который поверил в нее. Вскоре ее уволили… Наверное, все изменилось с того проклятого дня.
Она и раньше не умела видеть образы, а тут… — черная ночь показалась бы ясным днем, когда она смотрела на свою память, скрытую так глубоко, что вытащить оттуда хоть что-то стало уже невозможно. Глупой она себя не считала, она и раньше жила в ночи. Но теперь люди вели себя с нею, как память — словно бы вычеркнули из жизни, если не хуже — похоронили! Умри она, наверное, никто бы и не заметил. Злоба людская полилась через край, от прежних воспоминаний не осталось ничего, и на многие вещи она теперь смотрела иначе. Но не мудро, а глупо, то вдруг о принце на белом коне помечтается, то о землях с садами, то дворцы на уме — после такой мечты вокруг посмотреть страшно. Наверное, тогда она и почувствовала, как незримо вмешивается в ее жизнь чужая воля и гнет к земле. А про себя начала забывать — то белье в тазу, то чайник на плитке, то прибрать, то сон такой навалится, проснулась, а спала сутки, и еще не выспалась, тяжесть в голове и все тело ломит. А домишко будто понял, что остался без хозяина, как-то сразу стал гнить и разваливаться, проваливаясь под землю. И никто уже не приживался в доме, ни кошки, ни собаки — болели…
Железо быстро содрало кожу, въедаясь в плоть. Манька морщилась, сдерживая стон, готовый вырваться наружу. Но стоило уловить на себе взгляд Дьявола, зубы стискивались сами собой, и боль становилась оторванной от тела, начиная существовать в четвертом измерении. Она видела ее, как разлившееся внутри и вокруг нее море, чувствовала, несла с собой, как заплечную котомку, иногда не выдерживая и засовывая руку, в которой несла посох, в карман, чтобы сжать в кулак и размять, или срывала лист подорожника, прикладывая к ноге.
Хуже, когда на привале Дьявол легко оторвал от каравая небольшую краюшку и предложил перекусить. Последние зубы из коренных остались там, в траве…
Беззубая она выглядела еще страшнее, чем уже была. А Дьявол, казалось, не знал жалости, насмешливо, убивая ее откровенностью, многозначительно посматривал в сторону холмов, стоило подумать о смерти. «Не буду молить, не буду!» — твердила Манька как молитву, с надеждой мысленно отсчитывая шаги, поминутно меряя расстояние до холмов, за которыми пророчество Дьявола стало бы неисполненным. И когда стон был готов сорваться с губ, обглядывалась назад — удивляясь, как смогла пройти расстояние пяти дней. Если бы раньше так шла, уже через месяц могла бы быть на море-океане.
Наконец, когда достигли незнакомого селения на вершине последнего холма, Дьявол предложил остановиться на ночь. Он заметил прошлогодний стог соломы в поле, на краю деревни. От радости Манька чуть не лишилась дара речи, кинувшись к стогу, как к спасению. На небе уже снова зажигались звезды, шли они быстро все утро, и день, и вечер, остановившись лишь единожды. Она уже давно не чувствовала собственного тела. Кое-как Манька взобралась на стог и сразу же заснула мертвым сном, едва голова коснулась сена.
И только утром сообразила, что не сняла с себя ни котомку, ни обутки.
Пробудил ее звон колоколов. Недалеко от того места, где они остановились, стояла церковь, увенчанная золотыми куполами. Было воскресение. Люди в праздничной одежде со всех концов селения собирались на утреннюю службу. В воздухе пахло пирогами и свежеиспеченным хлебом. А еще густо сладковато-приторным ароматом благоухал распустившийся одуванчик. Луг неподалеку был теперь не зеленый, а ярко-желтый. Небо было еще белесым, солнце висело чуть выше края горизонта, быстро голубея до глубокой лазурной синевы, но голову напечь уже успело.
Манька тяжело вздохнула — в церковь в рубахе не пойдешь, а неплохо бы попросить Спасителя Йесю благословить перед дорогой. Пусть не любил, но мог, если бы у нее было столько денег, как у господина Упыреева. Она скатилась со стога и чуть не угодила на голову Дьявола, который в этот утренний час завтракал собранным на поляне щавелем, задумчиво рассматривая проходивших в стороне по дороге людей.