Черная книга колдуна

— А еще говорят, будто грехи наши ихний Иисус на себя взял? — поинтересовался старый человек, лет пятидесяти. Раньше его Кирилл не видел, но голос показался знакомым. Был он невысок и, возможно, скрывался за спинами.

— Да как же можно-то?! — изумился старик, вступая в разговор, обнажив ровные и белые зубы, будто не свои. — Разве Сварог пропустит, кто греха своего не знает? Может, и был такой человек, или не было, но как же можно Бога живого на мертвеца променять? Живой, когда и совет подаст, и в горе утешит, и полечит. А человечишка что? Червь!

— А как? Как услышать? — в отчаянии выкрикнула женщина, с такой болью взглянув на парнишку рядом, что сомнений не осталось — это был или сын, или внук.

— А ты через тьму переступи, да выйти к свету, — посоветовал старик с рыжеватой бородой. — Бог тут, рядом, и видит, и слышит, и говорит. Но тьма — она все по-своему повернет.

— Вот-вот! — поддержал его балагур. — Себя спасти не мог — не убивали, а духом отлетел. Три часа на кресте повисел, который подвернувшийся прохожий по имени Симона донес до Лобного места. Не утруждали его даже во время казни. А мы неделю по милости разбойников его грязь месим — и ничего, живые! Слаб он был. И духом, и телом, и руки не из того места наросли, и ума не шибко много… Просил его Бог: отведай камни, которыми кормишь людей, пусть они станут тебе хлебом — сказал: не токмо хлебом сыт человек, он и не поймет, что не на земле, на камне стоит. Просил его Бог: прыгни с крыла Храма, взгляни на душу, которую обиваешь, и пусть ангелы, что пишут за тобой все дела твои, понесут тебя, и не преткнешься о камни, на которых стоит человек — сказал: не искушая того, кто поставлен над человеком, не станет он вредить мне, ибо там я стою. Тогда просил его Бог: не дури, все царства мира у меня в руке, вся вселенная подо мною, поклонись — и будешь у меня живым, а все мое — твоим. Ответил: отойди от меня, ты мне враг, буду служить тому Богу, который дал тебе все это, чтобы забрал и отдал мне. И не забрал, и не отдал — ни одна черта не перешла из Закона. И звезды на месте, и солнце, и луна, и земля, и небо — но человек перестал считаться у Бога живым, когда поклонился тому, кто посягнул на Бога, назвавшись именем его. правильно вы сказали, святые отцы сами себя называют дьяволами, а дьякон — тот кто пред Дьявола стоит, чтобы выйти Дьяволом самому.

— Горчицу, траву малорослую, от дерева отличить не мог, а в Бога метил! — с досадой осерчал высокий старик. — А не собери овсюг, пока в колос не вошел, да нешто на том поле в будущий год можно сеять?

— Ишь, туда же, в спасители, будто не знаем, что хомут одевают, — поморщился другой. — Сначала с лаской да подношениями. А как заманили, человек будто и не человек. У церкви-то ихней постойте, сразу видно, с хомутами оне ходят, ищут, как сычи, на кого одеть. Раньше-то десятину сиротам и вдовам отдавали, а оне церкви золотые строят, чтобы глаза у человека разбегались, чтобы слюни пускал, а домой пришел — и не помнил, что крыша дырявая, скотина не кормлена, и жинка детей водицей кормит.

— Сколькие поднимались на княжеские дружины, в которых германцы, скандинавы, греки, басурмане. А где? Где народ? — прищурился балагур. — За полушку хлеба продает своего человек голодный и безумный. И нет хорошего человека, который бы за него вступился. М-да, спаситель ихний так и сказал: «будете ненавидимы за имя мое». Хорошего человека, если шилом не опорочили и обман на глаз не положили, не проклинают. Сказал: что говорю в темноте, проповедуйте на кровлях… А в какой темноте? — вопросительно обвел взглядом притихшую и внимающую толпу балагур. — Что слышите на ухо, проповедуйте на кровлях. А кто, кроме черта, может на ухо шептать?

— У них вон, какое оружие! И лошади… — завистливо вздохнули люди.

Высокий старик, убеленный сединой, горько усмехнулся.

— Да в оружии ли дело? Голова не думает свободно, ума нет, беду не видят ни свою, ни чужую, а только страх. Для того пастухам спаситель нужен, чтобы в стаде проклятие не снимали. Мы шило не накладываем, наши знания им как кол в сердце. Род их проклятие живо разбирает, коли Хмельную Сурью в голове испить. Сурья — Истина, нет в ней неправды, она Родом варится, духами кажется и в руку ложится.

— Отчего оне нас спасают? Мне их Рай, за ногу подвешенный, зачем? — снова вступил в разговор балагур. — У меня свой Рай, Ирий сад — не пустое слово, в нем душа моя и знания, которые пощупать могу, посмотреть на них при жизни. Истинно, устроен человек по образу и подобию Божьему, в человеке Царство небесное и Царство Земное. И все законы, на которых вселенная стоит, применимы к человеку. Сознание наше — искра Божья, как сознание Рода. Велик человек, от края своего и до края души своей, как Сварог, у которого четыре головы. И там, где душа, там и Небо, там Перун, а я подобен Велесу, землю возделывая…

— Так не хотят они, чтобы мы грамотными были! Запретили, — тяжело вздохнул богатырь. — Наши-то веды забывать стал народ, некому учить. Грамотных на кожу для книг пускают. А под каждую церковь человека закапывают. Мол, нет святого, то и церковь недолго простоит.

— Да как же по костям ходить? — возмутился народ.

— Как, как… Обыкновенно! Они ж капища сквернят! — весело отозвался грамотный балагур. — Самые чистые места, где сила из земли выходит и духи днем на стороже. Это еще что! — засмеялся он. — У них молитва на костях — самое сильное заклятие!

— На наших костях! — поправил его второй старик, упрекнув взглядом через плечо. — Такое шило придумали, чтобы люди не только Бога нашего, но и мать с отцом в памяти не держали. Помоями обливают, варварами называют, убийцами, волхвов наших язычниками и колдунами. Да только колдун шило втыкает, а наши снимают, а язычник — сеятель и есть, который из-за спины на ухо языком мелет, да в небесах кажется, как спаситель ихний.

— Человек разве в Небесах должен встречать? Бог там, как Сварог пространный, как Перун и Валес крепкий, как Матерь Сва истинный, — провозгласил другой старик. — Там сам человек и должен быть, утешая себя и в горе, и в радости. Кто на небе, тот и в сердце души.

— Если на то пошло, я лучше буду язычником и колдуном — позора меньше! — уверенно решил статный мужчина рядом с Кириллом, разрешившись от сомнений. — Мы родились с языками — и умру во языцах!

— Да какие ж мы убийцы и варвары? Тысячи лет приезжали к нам учиться! — снова возмутились в народе. — Греки нашу грамоту перенимали, нашими ведами книги пишут! Не мы к ним, они к нам пришли! Не гнали мы их, живите, земля матушка большая, всех носит, а теперь вон оно что!

Отряд вернулся с подмогой. На седлах некоторых были перекинуты мешки. Людей подняли, выстроили и погнали вперед. Словно бы жалея их, в разорванной ветром мороси выглянуло холодное солнце, сделав просветы еще шире, осветив некошеные грязно-желтые луга с невысокой травой, опушки багряно-бурого леса. Как чудо, как ласковая поддержка родимой земли, с которой многие уводимые в полон прощались навсегда, в небо поднялась птица и прокричала горестно, развернулась и улетала назад. Но так было еще хуже — солнце чуть согрело воздух, который сразу стал сырым. Легкий ветерок продирал влажностью насквозь. Было так тихо, словно природа вымерла. Только чавканье под ногами, да выкрики охранников. И топот копыт, который предупреждал, что враг за спиной. Шли больше половины дня, а на пути не попалось ни одного селения, только выгоревшие холмики пожарищ, за лето поросшие редкой сорной травой.

— Дедушка, а почему люди не гонят их? — спросил Кирилл, стараясь сдержать слезы.

Он едва пошевелил окоченевшими руками, обрадовавшись, когда сзади ему передали зипун, заботливо надетый на плечи стариком и богатырем, который снова шагал рядом, прикрывая от плетей. Ноги он уже давно не чувствовал и боялся на них смотреть. Наверное, многим было еще привычно ходить босиком в эту пору, а его ноги почернели от застывшей под кожей крови. Подошвы кровоточили, изрезанные острыми камнями и тонкими льдинками. Веревка мешала идти, но лямка, к которой были привязаны руки, ослабла настолько, что при усилии он мог бы вытащить ладонь. Пока он решил не рисковать. Охранники проявляли повышенный интерес к обоим старикам, которые показались Кириллу грамотными, как балагур. Он уже не сомневался, что она ведут какую-то игру, заодно с балагуром. Не было в их глазах ни страха, ни обреченности, а только хитрость и пытливая любознательность, с которой изучали каждого человека.