Круги жизни

— … Это у меня шестибалльный порез: брился, вдруг шесть баллов в руку — и землетрясение на лице!

Возле палаток строителей на Чиланзаре — новом жилом массиве — видел писанную от руки афишу «Вечер двенадцатибалльных танцев». Бальные да еще двенадцати — представляешь? Не запомнил всех шуток, да они и кажутся остроумней, когда среди общего веселья их вдруг скажет человек счастливый счастьем молодости. Сидели, балагурили, а утром расходились по своим стройкам, над которыми краны, краны, краны…

Конечно, торчащие всюду краны вызывали почтение. Скажу больше, кабы не этот размах строительства, я и у себя в Москве, наверно, посегодня теснился бы в гомоне, толчее и обидах. Множество счастливых новоселий справили люди и в домах-кубиках! Но… Напишет человек плохой роман — можно не издавать, а издадут — можно не читать. Напишет плохую музыку — можно не слушать. А в доме нельзя не жить, дом стоит, мозолит глаза.

Недомолвки, словно пятна сырости на счастье. Не могу от тебя скрыть: когда нынче летел в Ташкент — думал с тревогой, каким увижу его. Неужто на смену поэтичным домикам с садиками всюду пришел вездесущий стандарт? Ах, если бы мог, подобно мечу, направить перо в грудь тем, кто живет только сегодняшним днем да завтрашним, а о послезавтрашнем знать ничего не желает! Если бы мог врезать им в сердце понимание того, что потребность в красоте у человека так же сильна, как в еде и одежде! И даже сильней! Ведь именно в жажде красоты прежде всего проявляется человеческое в человеке.

Сошел с самолета, готовясь придирчивым оком осматривать город. Покатили улицей Богдана Хмельницкого, и почувствовал, как разглаживаются морщины на лбу, стал успокаиваться сердцем, а мгновение спустя проникаться и нежностью. Подарок, какого не ожидал! Свое, совсем свое — современное, вместе с тем самобытное, национальное в пространственных линиях и бирюзе отделки, гармоничное, родившееся на свет, чтобы радовать глаз!

Особенно восхитило меня одно здание (как жалел, что нет тебя рядом — смотреть в четыре глаза!): едешь от аэропорта — балконы фасада глядят на тебя. Миновав его, оборачиваешься взглянуть еще разок — балконов как не бывало — сплошная стена. Остроумное архитектурное решение, чтобы летом не задыхаться от зноя: вечерком выходи дышать прохладой на балкон, днем громада дома защищает твое жилье от прямых лучей солнца. Узнал имя архитектора — Андрей Касинский.

Праздник для меня продолжался и сегодня: бродил по центру Ташкента, не мог оторвать глаз от многих кварталов. Можно, оказывается — только приложи немножечко любви! — строить красиво! Сколько неповторимого! Чайхана под группой голубых куполов на новом широком бульваре! А водоемы, облицованные замечательным художником и мастером цветной керамики Александром Кедриным! А вереницы грандиозных фонтанов! Слова бедны, чтобы все описать.

Испытание стихией

В трагический для Ташкента апрельский день Александр Твардовский позвонил мне: «Конечно, вам необходимо лететь в Ташкент? Угадал? Приходите в «Новый мир», оформим командировку». Так я очутился в Ташкенте, моем милом, прекрасном, разоренном бедой.

Как не вспомнить, с чего началось! Ранним утром, еще до зари, 6 апреля 1966 года, вдруг загрохотала земля, зашевелились стены, посыпалась штукатурка, кое-где рухнули потолки, многоэтажные дома заскрежетали, будто кто-то невидимый сжимал их в гигантских тисках, и собаки всего города завыли, залаяли, ташкентцы, вскочив с постелей, ринулись на улицы, толком не понимая еще, что происходит.

— …Горка падает, летят со звоном мои чашки-бокалы. Бежим по лестнице, а он кричит: «Не плачь! Разбитая посуда к счастью!» Выбежали кто в чем. Видик у всех! Не то пляж, не то психбольница. Стоим под аркой нашего дома, обсуждаем землетрясение. Только потом сообразили, что стоим в самом опасном месте: привыкли укрываться под стеной дома.

Так рассказывали мне в те дни о первом, самом мощном толчке 26 апреля, когда все городские часы остановились в 5 часов 20 минут.

— …Я проснулся от грохота. Дом ходуном — вот-вот развалится. Собаки рвутся в дверь, лают, рычат. За окном — странный, ни на что не похожий свет, которым окрашены дома, деревья, небо. Первая мысль: атомная война! Может, ахнуло-грохнуло где-нибудь в Чирчике, а сюда волна докатилась? Сунул в карман военный билет, схватил «Спидолу» и вслед за домочадцами — вниз, на улицу…

Это мне рассказывал по свежему следу живущий в Ташкенте интереснейший писатель Олег Сидельников.

Все счастье Ташкента, что толчки были вертикальными: дома здесь попрыгали, попрыгали да и встали на место. Едва ужасный гул затих, люди начали осматриваться. В первое мгновение казалось: как стоял Ташкент, так и стоит, обрушившихся кровель почти не видно. Количество их и впрямь оказалось ничтожно для города с миллионным населением. Но когда, постепенно смелея, прислушиваясь к недрам земли, поглядывая на потолки, люди вошли в квартиры, они увидели: положение куда серьезней: глубокие трещины избороздили стены, некоторые совсем отошли, держались на честном слове.

Остановился я в те дни, как всегда, у Козловских. Внутри дома все было обычно, только полочки пустые: вещи сняты, чтобы не упали, да кое-где по штукатурке змеились трещины. Дом финский, фанерный — при толчках трещал, прыгал… что ему сделается! Хуже тому, у кого дом из кирпича: сколько их, таких домов, вокруг стали негодными для жилья!

Первомай город встретил в палатках. Не так-то просто жить в палатке с детьми — грудными и школьниками, с чемоданами, кроватями и сундуками, кошками, радиоприемниками и холодильниками, кастрюлями, со всем скарбом. Да еще при плюс сорока градусах Цельсия в тени. Прошелся по городу, добрел до Хорошинской. Палатки, палатки…

В обрушившемся доме среди обломков штукатурки и битых кирпичей завтракала семья, развязав узелок: имущество увезли, вернулись за последними мелочишками, какие удастся откопать. Шел мимо сосед:

— Что-нибудь нашли?

— Да, кубышку с золотом.

И добрые улыбки на лицах. Ну разве не грустные шутки?

Ты понимаешь, что побывал и на милых улицах детства… Подошел к школе с замиранием сердца: стояла на месте! Только потолок нашей бывшей учительской был провален, на полу крошево кирпичей. А во дворе маленькие ребятишки воткнули в строительный песок палочки и держались за них, девчонка лет шести в синеньком платьице торжествующим голоском выкрикнула: «Ты, земля, трясися, а мы за колышки держися!» Все, отпустив свои палочки, бросились кто куда, хватаясь за чужие палочки. Одна девочка осталась без колышка и стала «водить»: «Ты, земля, трясися…»

Навестил и Корженевскую, встретила меня Евгения Сергеевна радушно, угостила. Во время первого толчка дом, в котором она жила, тоже прыгал и скрежетал. Хотел задать ей вопрос — почему не переселилась, как ее сосед, в палатку, во двор? — да вовремя удержался. Глупый вопрос! Ей, Евгении Корженевской, дрожать от страха перед стихиями?!

Буквально на второй день после землетрясения тут сумели организовать уличный быт! Рестораны расставили столики прямо на мостовых, открылись уличные парикмахерские, уличные камеры хранения вещей. В палатки переселились медицинские пункты, сберкассы, отделения связи, универмаги и магазины. Палатки, палатки… И вот на их месте — современный громадный город, с которым меня роднит словно бы подсушенное солнцем небо, и то, как асфальт белеет сквозь зелень листвы, и на проспектах многоязычная речь…

Ташкент выдержал испытание стихией. А наша с тобой дружба? Она выдержала испытание временем — хоть и с бурями, с подводными камнями, с порогами. Ну а если ворвется стихия? Выдержит ли дружба это испытание? Ведь со стихиями шутки плохи. При них нельзя быть равнодушным к друзьям. Вот истинное испытание сердца! Но я здесь, а ты… Впрочем, еще Гоголь говорил: «На свете большей частью бывает так, что одна вещь находится в одном углу, а другая, которой следовало бы быть возле нее, в другом…» Я здесь, а ты далеко: так далеко, что у меня очень длинные дни.