Страница 32 из 41
— Подождем, — возражают другие голоса, — дадим испытательный срок, устроим на работу, попробуем обойтись без колонии. Лена, обещаешь исправиться?
Лена обещает. В ее обещание можно поверить: она провела десять дней в приемнике и очень испугана. Она понимает, что лучше бы остаться дома, она боится колонии и поэтому готова дать (и выполнить!) любое обещание, только бы не в колонию, только бы не в колонию!
Но есть человек, который настаивает:
— Непременно в колонию! Кто же этот человек?
Ни много ни мало — отец Лены.
Он член партии, работает мастером на одном из ленинградских заводов, и он говорит:
— Вы хотите ее мне навязать, а я не намерен больше с нею возиться.
Он твердо уверен в своей правоте. Он уверен, что кто-то другой должен отвечать за его дочь. Раз сбилась с пути — пускай отправляется в колонию, он не намерен больше с нею возиться.
Ну, а что делать с Володей Дюковым? То, что он вытворял, в печати не передать, это определяется только одним словом: гнусность. Будь моя воля, я не колеблясь послала бы его в колонию. Но директор школы Людмила Васильевна Миловидова попросила дать Дюкову отсрочку: она за него ручается.
— На папашу надежды нет, — сказала мать Дюкова, — он у нас всегда пьяный, сын на моих руках, я за него отвечаю.
Но отвечать ей не под силу, она не справляется. Вся ответственность ляжет на Людмилу Васильевну. Я смотрела на эту женщину с великим уважением: она добровольно взвалила на свои плечи огромную тяжесть, и тащить эту ношу ей семья не поможет. И все-таки она отстояла Дюкова и взяла заботу о нем на себя…
Перед нами Игорь Белов. Не стану описывать его внешность, его манеру говорить. Освежите в памяти последний фельетон о стилягах или тунеядцах, и вы не ошибетесь — тут все так, как мы уже читали сотни раз: брюки дудочкой, ворот небрежно расстегнут, держится развязно, во рту блестит золотой зуб. Да, он явился сюда прямо из фельетона. Впрочем, лучше вспомните фонвизинского недоросля, это будет еще точнее.
Оперуполномоченный милиции сообщает вот что:
— В августе этому парню будет восемнадцать лет. Мать у него продавщица в специализированном винном магазине. Отца нет, отчим — шофер такси. Игорь закончил ремесленное училище, электромонтер, но с работы был дважды уволен за прогулы. Мы его вызывали, предупреждали, направляли на работу, но толку нет и нет.
— Отвечай, почему ты прогулял? — спрашивает председатель комиссии.
— А чего… Погода была хорошая… Лето… Все едут за город…
— А на второй работе почему прогулял?
— А там надо было бетон долбить, пылища в глаза летит. Ну, я и не стал ходить.
Взрыв совершенно справедливого негодования. Всем хочется, чтоб этот недоросль понял, почем фунт лиха, что такое настоящая работа. Кто-то в запале интересуется, почему у Игоря золотой зуб. Мать, которая сидит тут же, объясняет, что золотой зуб вставила сыну она: «из прынцыпа». Что же это за «прынцып»? В отместку мужу, который унес ее золотое кольцо, она взяла кольцо мужа и вставила золотые зубы себе и сыну.
Все ошеломлены такой принципиальностью, и кто-то спрашивает, что гражданка Белова думает делать с Игорем.
— Если бы можно было его убить, я бы его убила.
Наступает тишина. Что ни говори, а из уст матери такое не каждый день услышишь. И тут в деле появляется новая подробность. Слово берет заместитель председателя домового комитета.
— Беловым мы вплотную занялись с апреля месяца. Мы ему все разъяснили, какая будущность его ждет, и он вроде понял. И вот наведались мы как-то к нему и, понимаете, застали с девушкой.
Я смотрю на Игоря. На его лице по-прежнему нелепая улыбка. Мне становится тошно от этого бессмысленного толчения воды в ступе: ничего ему не объяснишь, ничего он не поймет. Поглядываю на часы: уйти бы.
— Как зовут твою девушку? — спрашивает кто-то.
— Валя.
— А фамилия?
— Не скажу.
Я не поверила своим ушам и снова подняла глаза. Улыбку словно смыло, лицо Игоря серьезно и спокойно, это совсем другое лицо.
— То есть как это не скажешь? Сейчас же говори! Мы сообщим куда следует про такую девушку!
— Не буду я ее впутывать.
— Говори сейчас же!
— Не скажу!
— Э, — произнес работник милиции, — там на лестнице стоит дожидается какая-то девушка, не она ли? Сейчас приведу.
Он выходит. Я от всей души надеюсь, что девушка ушла или хоть откажется войти сюда. Но открывается дверь, и она входит.
— Чем же это вы занимаетесь наедине с молодым человеком, а? Не стыдно?
Крепко сжав губы, девушка молчит.
— Вот сообщим вашим родителям, тогда узнаете! Как вас зовут?
— Валя, — отвечает она спокойно.
— Фамилия?
— Столярова.
— Где работаете?
— На заводе №…
— Где живете?
— Улица… дом… квартира…
— И не стыдно вам с тунеядцем водиться?
Молчит.
— Ну, уж раз вы дружите, почему не уговорите его работать?
— Я хотела его на наш завод устроить, да не вышло.
Что-то в ее спокойных, твердых ответах обезоруживает комиссию. Общий гнев обращается на мать:
— Куда вы смотрели? Золотые зубы вставляете, а воспитывать не воспитываете?
— Не буду я его воспитывать! Не буду! Мне надоело с ним возиться! Я еще сама жить хочу!
И с громким плачем она оставляет комнату.
— Зачем вы на мать нападаете? — говорит комиссии Игорь. — Она меня воспитывала как надо, это я плохой, а не она. — И, помолчав, добавляет со вздохом: — Ладно, чего там. Буду работать!
— Вот одолжил! — не без юмора говорит председатель комиссии. — Низкий тебе поклон за это. Приходи во вторник к десяти утра, дадим направление на работу. Да смотри, не проспи.
Я хочу знать, чем кончится эта история, и во вторник тоже прихожу в райисполком к десяти утра. Кого я вижу на лестнице? Конечно, Валю. Мы долго стоим и разговариваем.
— Вы не знаете, и никто, никто не знает, он очень хороший. Не курит, не пьет. Он две вещи на свете любит: читать и голубей. Он рос, как беспризорный. Мать его не обижала, но и не касалась. Отчим тоже не обижал. Но и не касался. Он с шести лет к голубям как безумный привязан. Ему только и свет в окошке, что голуби. А по дому он все делает — и полы вымоет, и обед сготовит. И каждого, кто в дом придет, напоит и накормит. Глядите, вот он идет!
Я не сразу привыкаю к тому, что с ним можно разговаривать как с человеком. Я еще помню придурковатую ухмылку, нелепые ответы.
— Зачем вы придуривались? — спрашиваю я. — Что это за причина «лето, хорошая погода»? Легкого хлеба на свете нет, и никому неохота вставать в семь утра.
— Нет, — говорит он. — Есть такие: идут на работу, как на праздник.
— Вот и вы найдите себе такую работу.
— Никак не найду.
— Да разве вы ищете?
— Послушай, — говорит Валя, — собаку можно научить, она будет поводырем у слепого, или поноску станет носить, или воров искать. А голуби? Можно их к делу пристроить?
— Нет, голуби для радости.
И он начинает говорить о голубях.
— Есть голубь дурак дураком: на чужую будку садится. А есть такой, что скорей умрет, а на чужую будку не сядет. Ах какие голуби есть, если бы вы знали!
Мы с Валей слушаем, и нам было бы очень интересно, если бы мы не помнили. все время, что эта высокая страсть все-таки выбила человека из жизни и отвратила его от работы, от ученья.
Вскоре после моего возвращения в Москву пришло письмо от Вали Столяровой. Вот оно:
«Привет из Ленинграда. Извините, что долго не писала, хотя обещала написать сразу, как только Игорь устроится. Он устроился на завод, правда, ездить на работу ему очень далеко. Не знаю, что дальше будет, но пока он работает. Мы с ним часто ругаемся, но я хочу только одного, чтобы он не сбился с дороги. Одно только от него и надо, чтобы работал. Если до сентября не разругаемся и дальше будет с ним все хорошо, то в сентябре пойдем в школу — я в десятый, а он в седьмой. Надо закончить школу мне, и ему тоже. До свиданья. С приветом. Валя. Жду от вас хороших советов».