Страница 58 из 65
У парня спросили документы. Он с готовностью зашарил по карманам и вдруг резким спринтерским бегом рванул прочь. Громыхая сапогами, охранники ринулись за ним.
Лику повели по вагонам, жалкую, со скрученными за спиной руками. Случайные пассажиры обшаривали ее глазами и укоризненно качали головами: «Такая молодая и уже преступница…» Этот взгляд она почувствовала отдельно, словно процарапали острым шилом по открытой щеке и шее. Она с трудом повернула голову, на нее смотрел «грибник» в брезентовом плаще. Он как-то ухитрился обогнать конвой и теперь, видимо, тоже собирался выходить.
Двое милиционеров приволокли в тамбур «бегуна», голова его болталась, как у мертвой курицы. Лике показалось, что его рубаха ало распахнута на груди. Его подтащили ближе – до пояса он был в темной густой крови. Поезд резко затормозил, двери распахнулись. Лику вывели из вагона, следом с высоких ступеней стащили бритого парня. Двери-челюсти захлопнулись. За пыльным стеклом тамбура мелькнуло мертвенное лицо. Человек без усилий отжал двери ладонями и почти протиснулся, но двери лязгнули и вновь сомкнулись, сжав его поперек груди. Поезд заскрежетал, набирая скорость, и удручающее видение скрылось.
КПЗ в отделе милиции на железной дороге в этот час пустовала. Лика боялась прикоснуться к липким, влажным стенам, так и стояла посередине. Руки, сжатые наручниками, ныли до самого плеча. Через полчаса в замке звякнули ключи, вошел охранник.
– На допрос, – буркнул он, с ног до головы оглядывая девушку.
Серые сводчатые потолки милицейского каземата давили ощутимой тяжестью. Мучительно жгло запястья, стертые наручниками.
– Стой! – Конвоир, тяжело сопя, привалил ее к стене и, задрав кофточку, зашарил по ее телу, успевая придерживать маленький черный автомат. Это был его личный «обыск». Пыхтя, он силился засунуть ладонь под ремешок ее джинсов. На миг Лика омертвела. Отупев от бессонных ночей у кровати Вадима, она уже не отличала явь от сна. Перед глазами елозила залитая потом тельняшка, рыжий, проволочный волос колол лицо. «Стоять, овца», – долетел до нее сиплый шепот. От этого слова что-то вздрогнуло и разорвалось в ней. Лика ослепла от бешеной ярости. Резко разогнувшись, она с визгом ударила головой в подбородок конвоира, согнутым коленом саданула в пах. Было слышно, как лязгнули зубы; охранник сдавленно взвыл, скорчился и отпрянул от Лики.
– Ответишь, сука гладкая, – захлебываясь, прохрипел он.
– Что там, сержант? – Властный окрик в конце коридора отбросил скорченную тушу на метр от Лики. Шепотом матерясь, он повел пленницу туда, где из распахнутых дверей сочился белый мертвенный свет.
Лика робко присела на лавку в допросной. Лицо ее потемнело и опало, глаза воспаленно блестели. Губы, спеченные жаждой, растрескались и горели. Сбитая кофточка, в темных пятнах пота, в жгучей ржавой пыли, разорвана на плече. Пышная коса свалялась. Выбившееся тонкие пряди липли к мокрому горящему лбу, она подула вверх, отгоняя их от лица.
На столе остывал стакан крепкого чаю. Лика зачарованно смотрела в эту янтарно-прозрачную линзу, где, словно стая грачей на осенней заре, кружились чаинки.
Человек с тяжелым вздохом поднялся из-за стола, осторожно расстегнул наручники на ее запястьях и бросил их в стол, грузно прошелся к окну, закурил. Это был сорокалетний мужик крупной доброй сельской породы.
– Дайте пить, – прошептала Лика.
Не глядя в ее сторону, он подвинул стакан. Тепловатый чай она выпила жадно, в несколько глотков. Рывком вздохнула и вскинула голову, изгоняя униженность и страх. Она смотрела в упрямый, честный лоб «начальника». Его крупная голова ровной ладной посадкой напомнила ей Вадима. На глаза навернулись слезы, ей захотелось все рассказать этому Белому полянину с родным овсяным лицом, как будто он ей далекий, давно потерянный брат. Узы тайного родства напряглись в ней, и она начала говорить торопливо, сбивчиво: о Владе, о Вадиме, о бабке Нюре, об Алатырь-камне… Русский, помоги русскому…
– Не волнуйся, сестренка, – пробасил дежурный, рассматривая ее студенческий билет, паспорт, рассыпанные фотографии. – Поедешь дальше по своим делам. Вот только добровольную сдачу оружия придется оформить.
Он отложил так и не начатый протокол и нажал красную в черном ободе кнопку. В кабинет вошел стройный, тонко перетянутый в поясе милиционер.
– Вот что, Андрюша, в пять пятнадцать посадишь гражданочку на двадцать первый, в купе к проводникам. Пусть довезут до Кременги…
В Поозерье лето выгорает в один день, оставляя лишь седой пепел. Незаметно убыло солнце. От стылой осенней воды в храм заползали тяжелая знобящая сырость и холодный туман. Отца Гурия лихорадило. Но телесный недуг только обострял чувства. Глухие волчьи ночи он просиживал над книгой, сберегая тающее сердечко свечи от внезапного осеннего сквозняка. Его узкая ладонь рубиново светилась, когда он прикрывал ею огонек, и лучики-пясти, похожие на плавник крупной рыбы, напоминали о ступенях творения.
Вся краса мира, вся его мудрость, собранная с медоносных лугов вдохновения, весь трепет жизни и ее неуловимая тайна были собраны в его Голубиной книге. Долгой молитвой усмирял он мятеж мыслей, и в глубокой тишине звучало Слово. Оно связывало воедино знакомое прежде и открывало новый смысл каждого знака. Начертания букв – гармоничные спирали, окружности, плавные завитки – были частицами, крохотными каплями мироздания. Но без единой буквы, звена, кирпичика картина мира дробилась и теряла смысл.
– «Аз Буки Веди» – означает «Бог Буквы поВедал»… Далее: «Глаголь Добро Есть Живете» – «И говорил: добро живите…». Грамота Руси – суть молитва древняя, грамота миров. Порядок букв – Путь священный, Богом заданная тропа. Не убойся, чадо, смело следуй своему разуму, ибо он – Божий свет.
Вот буква «Аз» – Бог-Ас, перст, на небеса указующий. Эта буква – первый ключ Вселенной, гласящий: «Люди – смертные Боги. Боги – бессмертные люди», потому «Аз есмь Бог»…
Второй ключ Вселенной: внешнее подобно внутреннему, малое – большому. Нет ни малого, ни великого на весах судьбы…
Холодеющими устами отец Гурий повторял стих древнего пророчества:
– …Дева в грозе, в море бурном, кипящем зачнет дитя… На святом острове… Возьми, о целомудренная Сияна, под свой покров это грядущее дитя. Земля и Море во всей своей необъятности ждут его, и Небо со своим глубоким сводом… Колеблется на оси потрясенный Мир, и вся Природа дрожит в надежде на Человека…
Отец Гурий теперь вовсе не спал и не ел. Молитва и чтение книги питали его нетелесным хлебом. Явленные ему картины он не сумел бы пересказать словами. Образы и символы принадлежали иному миру. Из этого мира он, как молния, когда-то был ввержен в земное лоно и заперт в человеческую плоть. Образы эти были непонятны ему самому, но, по словам книги, именно он должен был передать пророчество людям.
Он долго не решался приступить к новому делу, опасаясь всегдашнего сопротивления, которым материальный мир встречал любые его усилия, и в этом упорном сопротивлении таились месть и насмешка.
Все добрые зачины рождаются на рассвете. Еще с вечера с помощью верши-самолова отец Гурий наловил рыбы. Добрую половину улова он отпустил обратно в озеро. В садке оставил только остроперых ершей и щук – яростных и ненасытных озерных пиратов. Вычистив рыбин, он стал вываривать уху, отцеживая раствор через худую, сквозящую на свет ткань-серпянку. Час за часом кипели в ржавом ведре рыбьи хвосты, ныряли и вновь выпрыгивали зубастые головы и плескались жирные перламутровые плавники. Отец Гурий терпеливо вымешивал пахучее липкое варево. К вечеру в ведре вызрел тугой студенистый комок.
Утро следующего дня застало его на озерном берегу. Отец Гурий неторопливо перебирал плоскую озерную гальку, выискивая обкатанные куски известняка. Не щадя сил, он толок деревянным пестом желтоватый мел и растирал его между самодельными камушками-жерновами в тонкий летучий порошок.
Он был занят трудом, которого не знал прежде, но работал уверенно и умело. Замесив толченую известь святой водой, отец Гурий остругал липовую доску и вырезал в ней неглубокий ковчежец. Это была зыбка, колыбель для образа, который должен был родиться под его рукой. Доску он долго шлифовал озерным песком, березовой золой, тер мягкой ветошью и стеблями хвощей, пока она не залоснилась, как полированная кость. Спасительный свет прольется в мир через его икону. Не мертвое письмо, плоская вязь красок, а животворящее чудо. Почему мусульмане не пишут икон? По завету пророка, писать иконы мог только тот, кто сотворит не картину, а истинный свет. Но кому по плечу открыть окно в горний мир? А без этого любой образ – только отражение отражения.