Бедные-несчастные

Милый Бог, я устала. Время позднее. Трудненько подражать Шекспиру, если ты женщина с трещиной в голове и даже не знаешь грамматики; однако я замечаю, что буквы у меня становятся меньше. Завтра мы причалим в Афинах. Помнишь, как века тому назад мы были там с тобой по пути в Загреб и Сараево? Надеюсь, Парфенон за это время починили. Теперь тихо пристроюсь рядом с Парнем, а о его беде расскажу завтра; конец этой записи я обозначу звездочками.

Покинув Константине… как там дальше?На том же русском корабле плывемТеперь к Одессе, миновав Босфор.Свеж: и приятен воздух, небо чисто.Укутав горемыку своего,На палубе его я усадила,А то бы он весь день лежал на койкеДа Библию читал. Теперь он вновьСтал говорить о том, что мы с ним пара,И умолять о «вечных узах». Брр!Ведь радости парьбы не обуздаешьНа время даже, что уж там не вечность.И как же мне в его башку втемяшить,Что я уже сговорена с другим?

Толпа, что собралась вокруг рулетки, Лишь издали изысканной казалась. Конечно, были там и богачи В роскошных шелковых жилетах, фраках И дамы в низко вырезанных платьях. Там были люди среднего достатка, Рантье, священники и коммерсанты, Опрятные, серьезные донельзя, Иные с женами. А бедняков Сперва не различала я (конечно, Людей в лохмотьях не пускачи в зал). Но, приглядевшись, стала замечать Где латку, где залоснившийся ворот И наглухо застегнутый, чтоб скрыть Несвежее белье. Кто побогаче, Клал золото, кредитные билеты; Попроще люди клали серебро, А перед этим думали подолгу; Беднейшие на стол кидали мелочь И бледные, с горящими глазами, Как Парень мой, смотрели на игру. Быстрее всех с деньгами управлялись Богатые, и нищие, и те, Кто превращался из одних в другие; Все ж, будь он голь, богач иль середина — Ошеломлен, неистов, позабавлен — Будь молод, стар или в расцвете лет — Француз, испанец, немец или русский, — Будь даже англичанин (эти редко Играли, лишь смотрели свысока) — Любой из них был словно тронут порчей. Я поняла, в чем дело, но не раньше, Чем совершилось то, что совершилось.

Крутящееся колесо и шарик Размалывали что-то в игроках И зрителях, и был этот размол Им в радость, потому что чем ценней

Для них уничтожаемое было,Тем ненавистней и в себе, и в прочих.Что это за сокровище, позднееМне умный человек растолковал.Душой священник его кличет, нищий —Деньгами, немец — волей, а поэт —Любовью. Он это нарек свободой,Которая рождает угрызеньяЗа то, что сам ты сделал. Костью в горлеОна мужчинам, вот они ееИ жаждут истребить. Я не мужчина.Тот зал мне показался римским цирком,Где не тела калечили, а разум,И вся эта толпа пришла смотреть,Как разум, что постичь способен вечность,Пришпиливают к шарику из кости.Несчастный Парень начал делать ставки.Другие красное чередовалиВсе время с черным и меняли клетки.Но Парень ставил только на одну,«Зеро», начав с единственной монеты.Ее он проиграл, за нею две,Потом четыре, восемь и шестнадцать,Потом поставил тридцать две. КрупьеЛопаточкой двенадцать отодвинул —Не больше двадцати. Пожав плечами,Он лишнее забрал. Пустили шарик,Он выиграл. Ему досталось много.Все эти стопки золотых монетЕму вручили в голубой бумаге.Он обратил ко мне счастливый взгляд —Впервые после нашего побега.«Ну, Белл, — он прошептал, — суди сама,Довольно ль в этой голове ума!»До слез мне стало жалко бедолагу,И не почувствовала я, как сильноЕму меня хотелось изумить.Сказать мне надо было: «БесподобенТы, Данкан, бът! Как чувств я не лишилась!Отпразднуем победу в ресторане».Сказала я, увы, совсем другое:«О Данкан, забери меня отсюда!Пойдем в бильярдную — там все же меткостьОсобая нужна, там так красивоКатаются шары по ровной ткани».Он сделался из бледного багровым.«Так, значит, мой успех тебе противен?Рулетку, значит, ненавидишь? Знай же,Что ненавижу я и презираюЕе не меньше! Но сейчас сыграюИ БРОШУ В ДРОЖЬ ХОЗЯЕВ ЭТОЙ ЛАВКИИ ДУРАЛЕЕВ, ДЕЛАЮЩИХ СТАВКИ!»

Он встал, к другому ринулся столу И начал сызнова. Хотела я Одна в отель вернуться, но не знала, Ни как туда проехать, ни названье. Сон на ногах сыграл со мною шутку — Мне было невдомек, где нахожусь я. Я у стены сидела на диване, Покуда шел он от стола к столу,

Выигрывая всюду. Люд за ним.Гул, гомон, ропот, восклицанья «Браво!»,Рев, суматоха, светопреставленье!Хвалили игроки его отвагу,А дамы в низко вырезанных платьяхБросали взгляды, значившие: «Милый,Возьми меня, опаръ меня скорей».Один еврей там слезы лил ручьямиИ Парня умолял уйти, покудаНе отвернулось счастье. Он играл,Пока не стали на ночь закрывать.Сложить все деньги — вот была работка!А Парринга несчастного тем часомОбхаживали все, кроме меня.Вдруг рядом кто-то, кашлянув, сказал:«Мадам, вы мне позволите два слова?» —И, повернувшись динь-динъ-динь о Бог!К обеду колокол! Я извеласьИзголодалась изошла слюнойИзмучилась, тоскуя по борщу,Свекольному прекраснейшему супу.Все ж, стихотворный опыт повторив мой,Заканчиваю снова запись рифмой.

Больше не буду сочинять по-шекспировски. Это замедляет дело, особенно теперь, когда я стараюсь выписывать слова полностью, как все люди. Новый теплый день в Одессе. Небо — одно высокое ровное-ровное светло-серое облако, которое даже не застилает горизонта. Раскрыв на коленях мой маленький письменный несессер, я сижу на верхней ступеньке громадной лестницы, спускающейся к гавани. Она такая широкая, что по ней может промаршировать целая армия, и очень напоминает лестницу, ведущую в Западный парк, — ту, что рядом с нашим домом*. Бог. Здесь тоже гуляет разная публика, но если бы в Глазго я уселась прямо на ступеньку писать письмо, многие посмотрели бы на меня гневно или изумленно, а если бы я вдобавок была бедно одета, полиция прогнала бы меня прочь. Русские же либо не обращают на меня никакого внимания, либо приветливо мне улыбаются. Из всех стран, где я была, больше всего мне подходят США и Россия. С незнакомыми людьми тут разговаривают дружелюбнее и не так официально. Может быть, дело в том, что у них, как у меня, очень мало прошлого? Человек, с которым я подружилась в игорном доме и который говорил мне о рулетке, свободе и душе, — русский. Он сказал, что Россия — такая оке молодая страна, как США, потому что нация и ее литература —ровесницы.