Бал для убийцы

Она подняла ликер и посмотрела на свет, на пламя свечи, любуясь песчинками, поднимающимися со дня.

— Знакомый дипломат привез из Греции?

— Увы, душа моя, купил в киоске возле дома. Шестьдесят рэ за бутылку.

Она тихонько рассмеялась — даже это не испортило сказки, скорее наоборот.

— Ты циник, — оглядела стол и добавила: — Циник и романтик. Сейчас напоишь старую женщину до полной нирваны и совратишь прямо тут, под портретом Суворова.

— Ничего подобного. Мы пойдем в учительскую, там диван, я тебе рассказывал…

Удивительно, но и музыка была той же самой, что, страшно сказать, сколько лет назад: приглушенная мягкая мелодия, десятый класс, новогодний бал и пустой кабинет биологии, от которого у Ромушки почему-то были ключи.

Начало приключения было в актовом зале — они вдвоем, взявшись за руки, нырнули за стену из красного бархата, а там был настоящий лабиринт. Хорошо, что Севка Бродников, комсомолец-доброволец и диск-жокей, водил ее накануне по этим лабиринтам (и даже прижал ее к стеночке, но она ненавязчиво высвободилась).

Потом Роман вывел ее в коридор, и они бродили по пустой школе целую вечность, спотыкаясь обо что-то, перешептываясь и замирая сердцем — в ожидании поцелуя, долгого, мучительного и слегка неумелого… Помнится, она запрокинула голову и бессвязно думала: какой он весь… Только мой и больше ничей, вот ведь ужас.

— За тебя. — Он протянул ей бокал с шампанским. — За то, что ты такая…

— Какая?

— Вот такая… Черт возьми, ты могла бы сейчас трескать черную икру и обниматься с голым губернатором.

Она отправила в рот ломтик сыра и возразила:

— Здесь круче. Севка говорил, у губернатора на даче два этажа, а тут целых три. Так что считай, ты его переплюнул.

Они чокнулись. Два бокала с изысканным вином вспыхнули в пламени свечей, заискрились и отозвались хрустальной мелодией, отчего-то вызвав ассоциацию с боем часов в старомодной гостиной — нездешней и не из нашего времени. Словно отреагировав на этот звук, дверь осторожно приоткрылась, и в проеме показалась голова в красном капюшончике гнома. Гриша, сообразила Майя, младший брат Леры Кузнецовой. Голова склонилась набок, оценила обстановку и произнесла хорошо поставленным голосом Горбачева:

— Это нормально.

— Брысь, — сказал привычный ко всему Роман.

Голова послушно исчезла. Послышался дробный топоток, усиленный эхом коридора, — будто и вправду лесной гном выбежал на секунду из своей сказки и тут же вернулся, как примерный мальчик.

— А он на самом деле что-то поджег?

— Что?

— Ты сказал: «Он опять подожжет школу».

— А. — Роман усмехнулся. — До этого не дошло, но… У них намечалась контрольная по математике. Он взял коробку из-под ботинок, положил туда будильник, обмотал снаружи проводами и сунул в стол гардеробщице. Та услышала тиканье, хлопнулась в обморок, все классы срочно эвакуировали — понятно, контрольную перенесли на другой день.

— Как же определили, кто учинил теракт?

— Папа-Кузнецов опознал будильник. Он всегда по нему вставал на работу, а в то утро проспал. Устроил отпрыску допрос с пристрастием… А вообще, должен тебе сказать, в этом дурдоме еще и не то бывает. Помнишь нашу Галину Андреевну?

— Литераторшу? Неужели еще не на пенсии?

— Представь себе. С виду — этакий божий одуванчик, но детки у нее по струнке ходят. Аж завидно: у меня-то больше на головах…

Она потянулась — сладко, до хруста в костях, и спросила:

— А где же твой Алмазный фонд? Ты обещал показать.

— Ты имеешь в виду музей? Тебе и в самом деле интересно?

— Очень. — Она протянула руку (свеча едва не обожгла, но даже это было приятно) и провела ладонью по его жестким волосам.

— Все-таки ты сумасшедшая.

— Да, — легко согласилась Майя. — Из всех великосветских развлечений предпочитаю ночь в пыльном музее вместе с рухлядью и одноногим Сильвером.

Здесь было вовсе не пыльно, а почти стерильно чисто — видно, Роман каждую вещицу заботливо, даже любовно обхаживал с тряпочкой в руках. На длинных столах вдоль стен были разложены предметы, принадлежавшие когда-то бабушкам и дедушкам нынешних шалопаев — тех, что с гиканьем отплясывали сейчас в актовом зале вокруг новогодней елки. Предметы были старинные, а большей частью — просто старые, до которых, надо думать, мамины и папины руки не доходили, чтобы выбросить. Потрепанные кисеты и позеленевшие перьевые ручки, курительные трубки и мелкие монеты, давно вышедшие из употребления. Ленточка от бескозырки, выгоревшая на солнце пилотка, чьи-то лапти, перевязанные веревочкой…

Однако самую значительную часть экспонатов представляли фотографии. Они оккупировали все стены и, казалось, жили здесь собственной жизнью, точно соседи по большой коммунальной квартире. Они ссорились и мирились, затевали склоки на общей кухне и целовались где-нибудь в укромном уголке, замирая от сладкого ужаса. Те самые, извлеченные из семейных альбомов бабушки и дедушки в пору голодной и счастливой молодости. Женщины — большеротые и длиннорукие, в платьях стиля «Военный коммунизм» и с короткими прическами. Мужчины — важные и усатые, с щеголеватой строгостью в глазах… А вот смеющееся юное лицо на фоне подбитого немецкого танка — привет с фронта, рядом — письмо треугольником, еще письма с выцветшими, местами расплывшимися чернилами, одно — даже написанное по-французски, со штемпелем Сен-Жермена (ого!), начинающееся фразой: «Mon amour…»

А вот совсем истертая временем тетрадь в коричневой клеенчатой обложке — края страниц пожелтели и загнулись, чернила выцвели и едва различимы… Майя не сдержала любопытства: чужая, давно прошедшая жизнь притягивала как магнитом. Она осторожно развернула, опасаясь, как бы ломкая бумага не рассыпалась под пальцами, всмотрелась в написанное…

«Я был единственный, кто спасся — по чистой случайности или по Божьему провидению, только в то утро я проснулся раньше обычного. Здесь, в Швейцарии, я отучился рано вставать: сама природа располагала к отдыху и безмятежности — девственно белоснежные горы, аккуратные, словно на рождественской открытке, свежее молоко в специальных пакетиках с красочным изображением коровы на лугу (мне приносила его служанка госпожи Ивановой-Стеффани — в ее усадьбе в окрестностях Сант-Галлена я провел несколько восхитительных месяцев, пока в России по моему следу рыскали ищейки охранного отделения). Госпожа Стеффани была русской, сочувствовала идеям террора и близко знала Скокова. Скоков умер в застенках весной 1903 года. Перед смертью он успел сообщить, что выдал его агент охранки Челнок. Дорого я дал бы, чтобы узнать, кто скрывается под этим псевдонимом — наверняка ведь кто-то из наших, из особо проверенных. Возможно, тот, с кем я здороваюсь за руку и приветливо улыбаюсь при встрече…»

— Ау!

Майя с трудом возвратилась из незнамо какого далека и зачарованно спросила:

— Ромушка, откуда у тебя все это?

— Да так, — откликнулся тот. — Собирал с миру по нитке. Кстати, то, что ты держишь, — очень ценная вещь… с исторической точки зрения, я имею в виду. Любой музей с руками оторвет. Знаешь, чей это дневник?

— Чей? — Ей и вправду было интересно.

— Аристарха Францевича Гольдберга, одного из активистов эсеровской «боевки». Был такой знаменитый «охотник за провокаторами».

— То есть это предок кого-то из твоих учеников?

Роман пожал плечами:

— Стало быть, так… Только я никак не могу дознаться, кого именно.

— Почему? Разве ты не вел учет?

— Вел-то вел. Но в последние дни тут такой тарарам стоял… Наш директор вдруг объявил, что ожидается телевидение (кто-то наверху неожиданно озаботился патриотическим воспитанием школьников: дети должны знать свои корни… ну и т. д.). Пришлось в спешном порядке доделывать экспозицию, а она на тот момент была почти пустая. Я кликнул клич: несите, мол, кто что может. Кто-то и принес.

— А по именам и фамилиям нельзя догадаться?…