Паяц и кофеварка

Смех в классе. Непременно. И чья-нибудь новенькая, только что с конвейера умная парта, считав показатели самочувствия своего до икоты развеселившегося владельца, начинала весело мигать датчиками фуд-фризера — эгегей! попей-ка свежей водички, малыш!

— Ничего кроме кофе не может. Тупая она. Не хочу пить. Не хочу пить. Пить-стоп. — Пищал малыш — тот самый, с икотой (мама вспоминает — не иначе). Датчик фризера послушно гас.

Именно тут методической литературой рекомендовалось пояснить, что кофеварку нельзя назвать тупой, как нельзя назвать ее и умной. Умной, кофеварка не станет и в том случае, если ее встроить в холодильник, а холодильник в свою очередь притянуть гайками к грузовику. Это будет всё та же древняя кофеварка внутри древнего холодильника на древнем пикапе. «Гена! Гена! А давай я понесу чемодан, а ты понесешь меня»?

Смех в классе. Поощрялось. Пусть смеются. Так лучше усваивается материал.

Где-то на десятой-одиннадцатой минуте урока рекомендовалось заканчивать с просто-кофеваркой и с умной-многозадачной-кофеваркой и переходить собственно к теории Весельчака.

— … так вот, если какую-нибудь условную кофеварку усложнять и усложнять, нагружать и нагружать (непременно требовалось повторить слова «усложнять» и «нагружать» дважды) так, чтобы функционировали все системные взаимосвязи; чтобы кофеварка с интегрированного в нее таймера считывала, что пора налить чашечку эспрессо; чтобы напоминала хозяину, что пора вставать и завтракать; и чтобы договаривалась с микроволновкой о марке сосисок, идеально подходящих именно к этому сорту кофе, а с холодильником о количестве и сорте сливок, то можно довести кофеварку до самого предела…

— … профессора Весельчака. А дальше кофеварка сойдет с ума и бэмц… Взорвется на много маленьких кусочков. Бэмц! И пойдут клочки по закоулочкам! Бэмц! Потому что перегрузится связями и бэмц! Синергическая зона! И бэмц… Нельзя усложнять и нагружать до бесконечности. Количество функций, выполняемых любым искусственным интеллектом гранично. Конечно. Если найти процессор соответствующей мощности — то можно подойти к самому пределу. Получится супер-умная кофеварка. А дальше бэмц!!! Потому что за пределом Весельчака не ИИ, а разум. Ну, такой, как у человека… — в классе всегда находился зубрила, прослушавший аудио-урок заранее и жаждущий поделиться знаниями. Непременно. — Фиг! Ни одна кофеварка человеком быть не может.

Кофеварка человеком быть не может.

Это и есть квинтэссенция теории профессора Весельчака. Лучше не скажешь. А все графики, формулы и определения — это уже потом. Пятый класс. Второй триместр.

— Глядите! Я комикс скачал здоровский. «Федорино горе» называется. Там как будто сумасшедшая ученая старуха взяла и напичкала кофеварку всякой всячиной, а она взяла и не взорвалась… свихнулась и теперь всех ловит, перемалывает в фарш и варит бульон с жирной пенкой.

Смех в классе. Никаких соответствующих рекомендаций методической литературы. Всякий учитель обычно сам решал, как реагировать.

Эдди-Диаманд Первый не соврал. Подкупил первую линию охраны, обманул вторую, за полминуты втиснувшись в мусорный контейнер, сброшенный с дозорного катера, ловко усыпил бдительность начальника третьей внешней заставы, пожертвовав оператором. Три внутренних охранных периметра проходил шесть суток, передвигаясь очень медленно и рискуя остаться без кислорода — скафандр был рассчитан на неделю автономного режима. Едва не попался, пока исследовал поверхность «станции» в поисках служебного шлюза… Однако, ему, как всегда, фартило. Поэтому, почти задыхаясь, воняя потом, под отвратительный стон аларм-датчика (отключать его Эдди и не думал — ему нравился адреналиновый допинг, а без «музыкального» сопровождения эффект вышел бы не тот) ровно за минуту до истощения всего кислородного ресурса, включая аварийный, Эдди ввалился через шлюз на станцию.

Содрал с себя скафандр, оставшись абсолютно голым, выдернул из шлема мини-камеру, с размаху насадил ее себе на лоб, чертыхнулся оттого, что липучка никак не хотела клеиться к поплывшему за неделю гриму, и огляделся.

— Очень красиво, — сказал он вслух. Помолчал и повторил. — Очень красиво.

Обычно Эдди Диаманд Первый так не говорил. Обычно он говорил иначе. Но никаких других слов не пришло ему в голову. Зато захотелось немедленно смыть с себя грим, грязь и пот и упасть прямо в траву, зелень которой была зелёной без каких-либо оттенков и допущений.

Просто зеленая зелень.

И синяя синь, если задрать голову кверху.

И цветы белые, красные, желтые, всякие.

И прозрачный воздух.

И звери ходили неподалёку красивые.

И птички цвиренькали.

Спрашивается, откуда подсознание Эдди вытащило это «цвиренькали»? И почему он так просто подставил лицо под маленький теплый дождь и стоял, улыбаясь, пока струи сперва мутные, а потом уже прозрачные, как слеза, щекотливо стекали по его телу?

И зачем Эдди лег потом на спину и заплакал?

Плакал недолго. Даже в раю Эдди-Диаманд Первый оставался самим собой — язвительным Полишинелем. Всхлипнув в последний раз, сел, прислонился спиной к ласковому, невесть откуда взявшемуся юному кабанчику (а ведь едва помыслил, что хорошо бы мягонького под спину) и отчетливо произнес.

— Ау. Ты где, бейба? Раз, два, три, четыре, пять — иду искать!

И камеру нащупал ладонью немедленно, едва лишь вспомнил, что ее смыло вместе с гримом. И снова её — шлёп на лоб.

— Добро пожаловать в Эдем. — Архитектор появилась откуда-то из кустов цветущей белой сирени.

— Ты бы еще перетяжку повесила неоновую. Бзз-бззз всё гудит, переливается и брызжет рекламным поносом, — Он пристально оглядел ее всю. От слишком худой бледной шеи до толстых лодыжек. И удивился. Не тому, как она помялась, подурнела за эти годы, а потому что ожидал, что неоновая перетяжка «Welcome to heaven» немедленно появится, отвечая на его мысленный запрос. Всё-таки рай! Обязан моментально реагировать.

— Ты почти не изменился, — улыбнулась она. — Всё паясничаешь.

— Работа такая, — пожал плечами Эдди.

— А у меня вот… Она подняла ладони над головой, похожая на очень тощего и замученного многовековой ношей атланта. — Нравится?

Эдди прищурился. Он знал, что она жаждет признания, похвалы. Как и знал, что достойна. Таких станций еще не было. Никогда. Но Эдди помнил про камеру, которая транслировала происходящее в эфир, не забывал про имидж подлеца и циника, поэтому заткнул слова одобрения поглубже в глотку, закудахтал и харкнул прямо в зеленую зелень, так чтобы плевком сбить со стебля лилии неторопливую гусеницу. Не промазал. Гусеница свернулась мохнатым колобком, скатилась на землю прямо под босые ноги Эдди, замерла. Ухоженная гладкая пятка шоукермена поднялась над лохматым тельцем и безжалостно на него обрушилась. И поерзала, чтоб уж совсем в кайф. Эдди даже нагнулся, чтобы полюбоваться на плод собственных усилий и дать полюбоваться остальным, и застыл… Как фламинго. Тощий, розовый, полусогнутый и нелепо задравший одну ногу.

Гусеница была мертва.

Более того. Она не восстанавливалась.

Эдди ждал секунду, две, три, минуту… Пять минут. Поднятая нога затекла, но Эдди не чувствовал. Он пялился на неподвижное насекомое, втоптанное в зелёную зелень и шевелил бледными губами. Как анемона-альбинос.

Ему пришлось довольно долго мучить мозг, чтобы сложить слово «мертва» и то, что растекалось внутренностями по траве вместе.

— Что? Что это тут? — Обычно Эдди так не говорил. Обычно он говорил иначе, в особенности, когда был чем-то удивлён. Но сейчас он был не просто удивлен. У него пересохло в ноздрях и волосы там же в ноздрях (больше нигде и не водилось) шевелились от ужаса.

— Можно повторить для наглядности. Вот. Хотя бы с этим, — Архитектор показала глазами на пару красногрудых снегирей, доверчиво расположившихся у нее на плече. Необходимо, чтобы еще раз убедились, поняли — «Мир», как и остальные станции, ожерелья беспределен.

— Ты… ты… — Пересохло не только в ноздрях, но и в горле. — Сделала? Здесь…