Однокурсники

— Но этого мало, Ваня, милый! Я желала бы, чтобы ты согласился с тем, что в моем плане нет ничего ни дурного, ни нелепого.

— Я этого и не говорю, Надя!

И она привела ему — в виде победоносного аргумента — пример, где их роли были бы как раз противоположные.

Он выслушал ее, не перебивая, и довод — ей так показалось — подействовал своей логикой.

— Это возможно, — выговорил он, когда она молча, взглядом своих черных глаз, потребовала категорического ответа. — Но мы с тобой не знаем — во что это обошлось им обоим, а в особенности девушке, которая должна была расстаться с мечтой всей жизни?

— Но они не разошлись! Они могли обвенчаться и жить в одном городе, в Москве или Петербурге… я не знаю там… Он пел на сцене, она практиковала. В чем они мешали друг другу? Скажи!

— Я не могу ничего сказать. Это — воображаемый случай. Но если их любовь, их брак и не рухнул — не забывай… в примере, который ты выбрала, муж идет на сцену, а не жена.

— Разве это не все равно? — пылко возразила Надя.

— Нет, не все равно! Разница огромная!

Он присел к ней на кушетку и сам взял ее руку.

— Ты ведь не знаешь, Надя, что такое кулисы, театральные подмостки. Разве можно в этом мире остаться тем, чем ты хочешь быть неизменно в жизни?

— Почему нет? Да в этом театре, где мы с тобой были два раза, разве нет замужних актрис? Я знаю, что есть. Ты сам мне говорил. И та, которая нас с тобой восхитила, — замужняя.

— Да, на одной сцене с мужем.

— Это все равно, Ваня. Все зависит от тебя, от того — какие у тебя правила, какой характер. Соблазны?!

Они всегда есть. Знаешь, это уже старо — застращиванье сценой. Я еще в пятом классе видела у нас, во время ярмарки, пьесу "Кин, или Гений и беспутство". В ней этот знаменитый актер отговаривает девушку из общества. На сцене выходит очень трогательно. Но это ведь мелодрама, Ваня!

— Может быть… только, — голос его заметнее дрогнул, — если ты увлечешься и, сделав опыт, в эту зиму отдашься театру — тогда…

Он не досказал.

— Тогда что?

— Мне слишком больно говорить, Надя. Выходит так, точно я тебе препятствую найти призвание. Но согласись… не о том мы с тобой мечтали… не к тому готовились в жизни?

— Так ведь я, как заблудшая овца, могу вернуться в ясли? Ваня! Милый! Зачем вставлять себя в тиски… сразу? Разве не выше всего свобода? Сколько раз я это от тебя слышала? Скажи! Не — криви душой!

— Свобода… да, Надя. Актрисе она нужна больше, чем кому-либо, — это точно.

Он не глядел на нее и старался подавить свое волнение; но Наде показалось, что на ресницах у него блеснули слезинки.

— Твою свободу… я могу возвратить тебе… и теперь, — с трудом выговорил он.

— Что ты? Бог с тобой! Разве я к тому подбиралась?

Ваня!

Надя обняла и поцеловала его в щеку.

— Как тебе не грех! — промолвила она, охваченная волнением.

— Все равно… Я тебе говорю теперь же: если ты отдашься сцене и тебя будет стеснять тот обет, который мы дали друг другу, — я возвращу тебе твою свободу.

Он чуть-чуть не разрыдался, быстро встал и отошел к окну, чтобы она не видала его лица.

Надя подбежала к нему сзади, взяла за талию и щекой приложилась к его щеке.

— Полно, Ваня! — вскричала она. — Это на тебя не похоже. Нервная девица ты, а я на амплуа мужчины- студента с таким прошедшим, как у тебя. Из-за чего же нам волноваться? Все по-старому. И я остаюсь в Москве…

Буду при деле. Зимой съезжу к папе.

— Ты ему писала? — спросил Заплатин, не оборачиваясь к ней лицом.

— Писала. И в его ответе я уверена. И он ведь частенько говаривал: "Тебе бы, Надюля, — на сцену! Богатая вышла бы ты Катерина… И даже Дева

Орлеанская". Ей-Богу! Я не привираю задним числом.

Можешь мне верить… Ну, полно! Как не стыдно! Даже чуть не разрюмился.

Она схватила его за плечи, повернула к себе лицом, поцеловала еще раз и, подведя опять к кушетке, посадила и села рядом, не выпуская его руки из своей.

— А теперь, — начала она весело-возбужденно, надо ковать железо, пока горячо. Поступить на курсы. Ведь и у них уже прошли вступительные экзамены. Нужна протекция. И тут надо взять за бока твоего Элиодора.

Заплатин сделал движение, точно хотел высвободить свою руку.

— Если ты не желаешь сам напомнить ему, — я это сделаю! — решительным тоном сказала Надя. — Но я не понимаю, Ваня, с какой стати ты так считаешься с ним?

— Он может мне давать работу, — горячо прервал Заплатин. — Я его товарищ, однокурсник…

— А я — посторонняя девушка? Почему же я не могла бы обратиться к нему… прямо, как к человеку со связями… любителю театра, даже и не будучи с ним знакомой?

— Это было бы гораздо лучше.

— Полно, Ваня! Воля твоя, — ты нервничаешь? Если твой

Элиодор не хвастун — он поможет мне поступить на эти курсы; а хвастун — так мы и сами найдем дорогу. Точно то же я скажу и насчет работы… Нет у тебя никакого резона — не разделить со мною твоего заработка, не давать мне переводов потому только, что давалец работы — Пятов.

Она выговорила это решительным тоном.

Заплатин выслушал молча, и когда она кончила — поднялся с места и стал с ней прощаться.

— Ты все еще дуешься, Ваня? Это нехорошо!

— Прости! Я притворяться не могу. Ты госпожа своих поступков, но я не в силах радоваться тому, что в ближайшем будущем чревато… всякими последствиями.

— Чревато! Ах, Ваня! Что за книжное слово! Я не воображала, что ты… такой… не упрямец, а гораздо хуже — ревнивец.

— Будь по-твоему! — тихо выговорил он и, не прощаясь с

Надей, вышел из комнаты.

IX

Святки — на дворе.

У Заплатина в его комнате, в тех же номерах — побольше света. Он перебрался на улицу и платит пятью рублями дороже.

Снег блестит на крышах и отражается розовым отливом на стенах.

Время — морозное, настоящая декабрьская погода за несколько дней до рождественского сочельника.

Но на душе у Заплатина нет праздника.

Он, в старой студенческой тужурке, стоит у окна и смотрит уныло на улицу.

Вдоль тротуара, по той стороне, идет чугунная решетка купеческих хором. Дом — особняк в греческом стиле — позади садика с фонтаном, прикрытым деревянным шатром. Деревья в инее. Так красиво, а любоваться не хочется.

Шныряют взад и вперед санки. Обыватели везут провизию. Кульки с гусями и поросятами весело торчат из передков и с колен проезжающих — в шубах и салопах. Все готовится к усиленной еде и ликованию.

А он не думает ни о каком святочном кутеже. Деньги у него есть. Внесет плату за свой последний семестр, и все-таки у него останется малая толика.

В эту минуту он ставил перед собою категорический вопрос:

"Поедет он или нет повидаться с матерью на зимние вакации?"

Она ждет. Отправляя его, она повторяла:

— Хоть на недельку приезжай, Ванюша!

Отчего же он не едет? Всего три дня осталось до праздников, и матери было бы особенно приятно видеть его при себе в самый первый день праздников.

Оттого, что подлое чувство гложет его.

Вот уже больше месяца, как он проходит через эти тяжелые душевные испытания.

Как легко возмущаться позорным себялюбием, какое заключается в ревности!

Шекспировский венецианский мавр — зверь, вызывающий жалость, не больше. Но он — «арап», человек низшей породы, кровожадный сангвиник, раб своего неистового темперамента.

Но для «интеллигента» — разве не позорно испытывать муки не мавританской, всесокрушающей страсти, а мужского самолюбия?

Да, самолюбия! В тысяче случаев ревности девятьсот с лишком приходится на этот мотив.

"Как ты смела променять меня на другой предмет любовного интереса? Меня!.. Твоего первоначального избранника!"

Вот такой червяк начинает глодать душу каждого ревнивца!

Такая ли в нем клокочет страсть к девушке, с которой он полгода назад обручился?