Страница 91 из 120
Хрящева ему рекомендовали в Москве. Он учился когда-то в тамошней сельскохозяйственной школе, ходил в управляющих больше двадцати лет, знал землемерную часть, мог вести и винокуренный завод, но льнул больше всего к лесоводству; был вдов и бездетен.
Между ними сразу установили связь их симпатия к лесу и ненависть к расхищению лесных богатств. Когда Теркин окликнул Антона Пантелеича, тот собирался высказать свое душевное довольство, что вот и ему привелось попасть к человеку "с понятием" и "с благородством в помышлениях", при "большой быстроте хозяйственного соображения".
Он любил выражаться литературно, книжки читал по зимам в большом количестве и тайно пописывал стихи в «обличительном» и "философическом роде".
— Василий Иваныч, — вдруг заговорил он, повернувшись всем туловищем к Теркину, — позвольте мне отблагодарить вас за сегодняшний день…
— В каких же смыслах, Антон Пантелеич? — ответил шутливо Теркин.
— Объезжая с вами дачу господина Низовьева, я в первый раз во всю мою жизнь не скорбел, глядя на вековой бор, на всех этих маститых старцев, возносящих свои вершины…
— Любите фигурно выражаться, Антон Пантелеич! — перебил Теркин и ударил его по плечу.
Хрящев потупил глаза, немного сконфузившись.
— Прошу великодушно извинения… Я чудаковат, — это точно; но не заношусь, не считаю себя выше того, что я собою представляю. С вами, Василий Иваныч, если разрешите, я буду всегда нараспашку; вы поймете и не осудите… Разве я не прав, что передо мною… как бы это выразиться… некоторая эмблема явилась?
— Эмблема?
— А как же-с? Продавец — прирожденный барин, а покупатель — вы, человек, сам себя сделавший, так сказать, радетель за идею, настоящий патриот… И родом вы из крестьянского звания — вы изволили это мне сами сообщить, и не затем, чтобы этим кичиться… Эмблема-с… Там — неосмысленное и преступное хищение; здесь — охрана родного достояния! Эмблема! стр.378
— Эмблема! — повторил Теркин и тихо рассмеялся.
Излияния Антона Пантелеича он не мог счесть грубой лестью. Сквозь сладковатые звуки его говора и книжные обороты речи проглядывала несомненная искренность. И чудаковатость его нравилась ему. В ней было что-то и стародавнее, и новейшее, отзывавшее
"умными" книжками и обращением с «идейными» людьми.
— Некоторое преобразование, Василий Иваныч! Изменяют земле господа вотчинники. Потомки предков своих не почитают…
— И предки-то были тоже сахары-медовичи…
— Все конечно. В тех пребывало этакое чувство… как бы сказать… служилое… Рабами возделывали землю, — это точно; но, между прочим, округляли свои угодья, из рода зря не выпускали ни одной пустоши, ни одного лесного урочища. И службу царскую несли.
— Кормились знатно на воеводствах!
— Ходили тоже и на войну… Даром-то поместий в те поры не давали. Этакое лесное богатство, хоть бы у того же самого господина Низовьева… И вырубать его без пощады… все равно что первый попавшийся Колупаев…
— Щедрина почитывали? — спросил Теркин.
— Есть тот грешок… И ежели господин Низовьев ученого таксатора пригласил, то, видимое дело, для того лишь, чтобы товар с казового конца показать…
— А вы как находите, Антон Пантелеич, — перебил Теркин тоном хозяина, — нужно нам таксатора брать или обойдемся и без него?
Спросил он это не без задней мысли.
Хрящев поглядел на него из-под козырька своего картуза, сложил на животе пухлые руки, еще не успевшие загореть, и, поведя плечами, выговорил:
— Полагаю.
— Работа у этого Первача, — продолжал Теркин, довольно чистая, но что-то он чересчур во все суется и норовит маклачить.
— К приварку — не в виде мяса, а презренного металла — ныне все получили пристрастие… Уж не знаю, кого вы возьмете на службу компании, Василий Иваныч, только специалиста все-таки не мешает… Про себя скажу — кое-чему я, путем практики, научился и жизнь российских лесных пространств чую и умом, стр.379 и сердцем… Но никогда я не позволю себе против высшей науки бунтовать.
Теркин улыбнулся ему одобрительно.
— Посмотрим… Коли окажется не очень жуликоват…
Он не досказал, вдохнул в себя струю засвежевшего весеннего воздуха, потрепал Хрящева по плечу и засмеялся.
— Антон Пантелеич!.. Смотрю я на вас, слушаю… и не могу определить — в каком вы, собственно, быту родились… А, кажется, не мало всякого народа встречал, особливо делового и промыслового.
Лицо Хрящева растянула вширь улыбка, и он показал редкие, точно детские зубы.
— В каком быту-с? По сладости речи ужели не изволите распознавать во мне косвенного представителя левитова колена?
— Духовного звания вы?
— По матушке. Она была из поповен деревенских…
Отец происходил из рабского состояния.
— Из крепостных?
— Вольноотпущенный, мальчиком в дворовых писарях обучался, потом был взят в земские, потом вел дело и в управителях умер… Матушка мне голос и речь свою передала и склонность к телесной дебелости… Обликом я в отца… Хотя матушка и считала себя, в некотором роде, белой кости, а батюшку от Хама производила, но я, грешный человек, к левитову колену никогда ни пристрастия, ни большого решпекта не имел.
— Так мы с вами в одних чувствах, — сказал Теркин и еще ласковее поглядел на Хрящева.
— Знаю их жизнь достаточно… все их тяготы и нужды…
Провидению угодно было и мою судьбу на долгие годы соединить с девицей того же колена.
— Ваша покойная жена…
— Так точно… В управительском звании это всего скорее может быть. Выбор-то какой же в деревне? Поповны везде есть… Моя супруга была всего дьяконская дочь… В ней никаких таких аристократических чувств не имелось. И меня она от Хама не производила, хотя и знала, что я — сын вольноотпущенного.
Он на минуту смолк и отвернулся.
— Что ж?.. Прожили… как дай Бог всякому… А что бездетны были — не ее вина… Я теперь бобыль. И утешение стр.380 нахожу в созерцании, Василий Иваныч… Вот почему и к лесу моя склонность все растет с каждым годом.
Еще раз потрепал его по плечу Теркин, лег головой на подушки и вытянул ноги.
Тарантас спустился с дороги в лощину. Левее, на пригорке, забелела колокольня. Пошли заборы…
Переехали мост и стали подниматься мимо каких-то амбаров, а минут через пять въехали на площадь, похожую на поляну, обстроенную обывательскими домиками… Кое-где в окнах уже замелькали огоньки.
XI
Чурилин вкатился и у двери доложил:
— Приказали кланяться и благодарить… Очень рады.
Прислали пролетку. Сами хотели ехать, да у них нога ушиблена, — не выезжают.
Теркин сидел у стола за самоваром, вместе с Хрящевым, в первой, просторной комнате квартиры, нанятой приказчиком Низовьева, уехавшим рано утром встречать его на ближайшую пароходную пристань. Для всех места хватило. Вдова-чиновница отдавала весь свой домик; сама перебиралась в кухню.
Чурилин вернулся от предводителя Зверева. Теркин, накануне перед тем, как лечь спать, рассудил это сделать.
Этот «Петька» был все же его товарищ. Может, он теперь — большая дрянь, но следовало оказать ему внимание, как местному предводителю.
— Что ж, он лежит?
— Я сам не видал их, Василий Иваныч, они с человеком высылали сказать.
Обернувшись к Хрящеву, пившему чай с блюдечка, Теркин сказал вполголоса:
— Товарищ мой по гимназии… Здешний предводитель.
— Прикажете приготовить одеться? — спросил Чурилин.
— Приготовь.
Карлик вынырнул в дверь.
Хрящеву Теркин охотно бы рассказал в другое время про свои школьные годы. С ним ему удобно и легко. Такого
"созерцателя" можно приблизить к себе, не рискуя, что он «зазнается». стр.381
— Антон Пантелеич! Вы продолжайте пить чай с прохладцей, — сказал он, вставая, — а я оденусь и поеду. К обеду должен быть Низовьев, и подъедет господин Первач… Вот целый день и уйдет на них. Завтра мы отправимся вместе в имение того помещика… как бишь его… Черносошного… владельца усадьбы и парка.