Василий Теркин

XL

"Пора уходить", — спохватился гость, взглянув украдкой на часы. Аршаулов начал заметно слабеть; попросил даже позволения прилечь на кушетке. Голова старушки уже раза два показывалась в полуотворенную дверь.

Поговорили они порядком и о теперешнем его положении. Он не жаловался. В губернском городе ему обещали постоянную работу по статистике, не стр.332 требующую ни особенной спешности, ни частых разъездов. В город его не тянуло, хоть там он и нашел бы целый кружок таких же "подневольных обывателей", как и он сам.

— Матушка все боялась, что я соблазнюсь, буду туда проситься на житье… Нет!.. Климат там такой же… Еще похуже будет. А главное, здесь я окружен моей стихией. Здесь и умру.

Теркин искренно и почти стыдливо высказал готовность поддержать его чем может, предложил доставить ему у себя место на низовьях Волги, где все-таки не так сурово, если только начальство согласится пустить его туда. Аршаулов выслушал, дотронулся до его плеча и покачал головой.

— Спасибо, Василий Иваныч, я по вашему делу не гожусь. Видите, каково мое здоровье.

Дальше речь об этом не пошла.

— Вы на меня смотрите как на буржуя, — торопливо заговорил Теркин, взволнованный и смущенный. — Так ведь называют нашего брата — практика?..

Он не мог уйти от Аршаулова без исповеди.

— Вы человек из народа, — резко ответил тот, — и останьтесь им, насколько возможно.

— Насколько возможно! — повторил Теркин и махнул рукой. — На распутье я стоял, Михаил Терентьич, два человека во мне войну вели, и тот, которого к вам влечет, пришел за духовной помощью второму, хищному.

Без всяких оговорок и смятенья, порывисто, со слезами в голосе, он раскрыл ему свою душу, рассказал про все — сделку с совестью, связь с чужой женой, разрыв, встречу с чудной девушкой и ее смерть, про поворот к простой мужицкой вере и бессилие свое найти ее, про то чувство, с каким приехал в Кладенец.

— Не хочу я, не хочу я жить без веры… — повторял он, размягченный своей исповедью. — А верить не могу как простец: хоть и мало я учился, все-таки книжка взяла свое. Другой, внутренний закон мне нужен, вот такой, какой в вас сидит, Михаил Терентьич. И тут загвоздка! К народу долго мстительность имел… Теперь только здесь стало в меня примирение проникать. В мужика, в землепашца, в кустаря я не обращусь… Не то чтобы не пускала одна утроба, избалованность, стр.333 жадность к дорогому и сладкому житью, а за свое человеческое достоинство дрожу, не хочу потерять хоть подобие гражданских прав… чтобы тебя пороли в волости как скотину. С этого меня никто не сдвинет… Я должен хозяйствовать и в гору идти — такова моя доля; и что я из своего добра сделаю, как я свои стяжания соглашу с жалостью к народу, с служением правде — не знаю!.. Взыскую этого, Михаил Терентьич, всем моим нутром взыскую!..

Он закрыл лицо руками и смолк, весь потрясенный.

— Не забывайте, — проникал в него чуть слышно голос Аршаулова, закинувшего голову на валик кушетки, — не забывайте крестьянства; оно приняло и выходило вас и бросило в душу зерно мирской правды… Ведь Иван-то Прокофьич, хоть он и ошибался в средствах, цель имел одну: стоять за правду со своими однообщественниками. И его пример заразителен; оттого только, что он водился с богатеями, с скупщиками, он потерял чутье настоящего мужицкого блага, добивался таких порядков, где можно будет властвовать безусловно, менял по доброй воле деревню на город. Но он был прикован к своему месту, зарвался; по природе своей человек он был слишком пылкий и даже славолюбивый. Ему уже нельзя было очистить свое понимание от всех этих примесей. Вы молоды, свободны, ищете правого пути, видите насквозь все, что творится на Руси хищного и бесстыжего.

Хозяйствуйте, заручайтесь силой, только помните, кто вас кормил, перед кем вы в долгу. И найдете свой закон, свою веру!

— Нешто это мыслимо, чтобы не завязить хоть одной ноги в неправде? — глухо вырвалось у Теркина.

— А нельзя, так вернитесь сюда… сбросьте с себя все и станьте на сторону кладенецкой гольтепы, искупите все вольные и невольные грехи вашего отца против крестьянского мира.

— И кончите тем, что вас, как смутьяна и бунтовщика, сначала выдерут раз пятьдесят, потом сошлют туда же, откуда Иван Прокофьич вернулся полуживой!..

— Быть может, — чуть слышно вымолвил Аршаулов.

За стеной деревянные часы пробили десять.

стр.334

На самом юру, по ту сторону торговой улицы, ближе к месту, где пристают пароходы, усталый присел

Теркин. Он пошел от Аршаулова бродить по селу. Спать он не мог и не хотел попадать к часу ужина своего хозяина. Мохова.

Ночь звездная, мягкая для первых чисел сентября, с отблеском новой луны в реке, веяла ему в лицо горной прохладой. Он сидел на скамейке, которую помнил еще с раннего детства… Тут на Святой и Фоминой парни и девки собираются гулять и есть лакомства.

Слева, вниз по реке, издалека показались цветные точки фонарей парохода, и шум колес уже доносился до него; потом и хвост искр из трубы потянулся по пологу ночи.

Это мог быть и «Батрак», если его ничто не задержало ни в Нижнем, ни в Лыскове. Разглядеть было трудно, даже какого цвета пароход.

Будь это и «Батрак», он не пойдет на пристань. Там и до сих пор вряд ли знают, что один из пайщиков товарищества проживает в Кладенце.

Судьба, видно, неспроста привела ею сюда, после исповеди Аршаулову. На этой реке он родился, на ней вышел в люди, на нее спустил свой собственный пароход.

Вся его жизнь пройдет на ней. Он другого и не желает. И ежели той же судьбе угодно дать ему силы- мощи послужить этой реке, как он всегда мечтал, разве не скажет ему спасибо каждый забитый мужичонко, на протяжении всего Поволжья? Ну-тко!

Он не стал уноситься вдаль. Ему хотелось сохранить в себе настроение, с каким он оставил домик Аршаулова. Пароход вдруг напомнил ему его разговор с писателем, Борисом Петровичем, когда в нем впервые зажглась жажда исповеди, и капитан Кузьмичев своим зовом пить чай не дал ему высказаться.

Борис Петрович и Аршаулов — родные братья по духу, по своей любви к народу… Только тот служит ему большим талантом, а этот горюн испортил в лоск свою жизнь и ничего не сделал даже для одного Кладенца.

Что за нужда! Он счастлив, душа у него младенчески чиста, никакого разлада с самим собой; на ладан дышит, а ни одной горькой ноты!.. Разве не завидно? стр.335

И вспомнилась ему та фраза, которую он в разговоре с Борисом Петровичем привел из присловий московского патриота: "так русская печь печет!"

Чудно печет она, и никакому иностранцу не разобрать, что делается в душе русского человека.

Ритмический шум близившегося парохода все крепчал…

Протянулся и звук свистка, гулкий, немножко зловещий, такой же длинный, как и столп искр от трубы.

"Не «Батрак» ли?" — спросил себя еще раз Теркин. Звук показался ему очень знакомым… Он не стал разглядывать очертаний парохода.

На пристани замигали фонари, и окошко конторы выделялось светлым четырехугольником.

Завтра он убежит отсюда вниз по реке на каком придется пароходе.

Куда? Где у него дом?.. Все разлетелось прахом… В каких-нибудь две недели. Он начал считать на пальцах дни с приезда на дачу около посада, и не выходило полного месяца; а со смерти Калерии — всего двенадцать дней: три на дорогу в Москву, два в Москве и у Троицы, три на поездку в Кладенец, да здесь он четвертый день.

И опять он бобыль: ни жены, ни подруги!.. Там, пониже Казани, томится красавица, полная страсти, всю себя отдала ему, из-за любви пошла на душегубство…

Напиши он ей слово, пусти телеграмму — она прилетит сию минуту. Ведь кровь заговорит же в нем, потянет снова к женской прелести, будет искать отклика душа и нарвется на потаскушку, уйдет в постыдную страсть, кончит таким падением, до какого никогда не дошел бы с Серафимой.

В ушах его зазвучали кроткие слова Калерии, ее просьба простить Серафиму, вести ее к алтарю…