Василий Теркин

Так он ведь мужчина; у него всегда будет какой ни на есть "царь в голове", а женщина, почти каждая, вся из одних порывов и уколов страсти.

На паперти часовни в два ряда выстроились монахини.

Богомольцы всходили на площадку и тут же клали земные поклоны. Серафима никогда еще в жизнь свою не подходила к такому месту, известному стр.141 на всю Россию. Она не любила прикладываться когда мать брала ее в единоверческую церковь, и вряд ли сама поставила хоть одну свечу.

Ему не хотелось допытываться, почему она захотела быть у Иверской. Ведь не из одного же любопытства!..

На паперти она не делала поклонов и даже не перекрестилась, но проникла в часовню и там опустилась на колени.

Теркин оставался у паперти.

Молча поднялись они к Никольским воротам под руку.

В Кремле пробыли они больше часа, осмотрели соборы, походили и по Грановитой палате; во дворец их не пустили.

В двенадцатом часу возвращались они пешком по главной аллее Кремлевского сада. Им обоим хотелось есть. Кремль оставил в них ощущение чего-то крупного, такого, что не нуждается ни в похвалах, ни в обсуждении.

Вся внутренность Успенского собора стояла еще у Серафимы перед глазами: громадный, уходящий вверх иконостас, колонны, тусклый блеск позолоты, куда ни кинешь взгляд, что-то «индийское», определила она, когда вышла на площадь к Красному крыльцу. Грановитая палата ее немного утомила и не прибавила ничего нового к тому, с чем она выходила из Успенского собора.

— Так мы "под машину"? — спросил ее Теркин.

Они уже миновали темный проход под мостом, ведущий от Троицких ворог к башне «Кутафье», направляясь к Тестову.

Он прижимал локтем ее руку и заглядывал ей под шляпу, такую же темную, с большими полями, как и та, что погибла со всем остальным добром на пароходе

"Сильвестр".

У него на душе осталось от Кремля усиленное чувство того, что он «русак». Оно всегда сидело у него в глубине, а тут всплыло так же сильно, как и от картин Поволжья. Никогда не жилось ему так смело, как в это утро. Под рукой его билось сердце женщины, отдавшей ему красоту, молодость, честь, всю будущность. И не смущало его то, что он среди бела дня идет об руку с беглой мужней женой. Кто бы ни встретился с ними, он не побоится ни за себя, ни за беглянку. стр.142

Вот сейчас будут они сидеть в трактире, в общей зале, слушать «машину», есть расстегаи на миру: смотри, кто хочет.

— Под машину! — задорно повторила Серафима и остановила его перед большими воротами. — Погляди,

Вася, какая эта Москва характерная! Прелесть!

И так им обоим сделалось молодо, что они готовы были пуститься назад по липовой аллее в горелки.

Снизу от экзерциргауза грузно скакал с форейтером зеленый вагон конки, грохотал и звенел, так же задорно и ухарски, как и они оба чувствовали себя в ту минуту.

— А позавтракаем, — подхватил Теркин, — сейчас сядем на конку и в Сокольники. Видишь, вон станция.

Завтрак их "под машиной" затянулся до третьего часа. Было все так же жарко, когда они, пройдя подъезд, остановились у станции поджидать вагона к Сухаревке и дальше до Сокольников.

На Теркине был светлый пиджак нараспашку. В правом боковом кармане лежал бумажник с несколькими нужными письмами, одной распиской, книжкой пароходных рейсов его «Товарищества» и рублей до четырехсот деньгами.

Еще у Тестова Серафима заметила ему:

— Вася, смотри, как у тебя бумажник отдулся.

— Ничего! — небрежно заметил он. — Я еще не помню, чтобы меня обокрали. А я ли не езжал!..

Подполз вагон снизу. Дожидалось несколько человек.

Только что Теркин вошел в вагон и Серафима за ним следом, как их спереди и сзади стеснили в узком проходе вагона: спереди напирал приземистый мужчина в чуйке и картузе, вроде лавочника; сзади оттеснили

Серафиму двое молодых парней, смахивающих на рабочих.

— Что вы толкаетесь!.. С ума сошли! — крикнул Теркин.

Чуйка пролезла мимо него на заднюю площадку.

— Садись! Место есть! — сказал Теркин Серафиме и почему-то инстинктивно схватился за боковой карман.

Бумажник его выхватили.

— Держи!.. Жулики! Бумажник! — крикнул он тотчас же и бросился из вагона. стр.142

Вышла суматоха. Многие видели, как два парня побежали на Тверскую. Чуйка исчезла, должно быть, юркнула в ворота дома Московского трактира.

— Городовой! — крикнул Теркин, не растерявшись.

Городового близко не оказалось.

XXXVII

— Вот не угодно ли просмотреть фотографии известных карманщиков?

Офицер положил перед Теркиным на подоконник большой, уже потрепанный альбом и лениво пошел в другую комнату.

Теркин присел на стул и откинул покрышку альбома.

Позади его у стола, где сидел другой полицейский офицер, шло разбирательство. Хриплый мужской голос раздавался вперемежку с женским, молодым, жирным и высоким.

— Ах, как не стыдно так говорить! — жалобно протянул женский голос.

— А то как же? — зло перебил мужской. — Известно, платье ты заложила… Небось где оно нашлось? В портерной?

— Иван Дорофеич! Бога вы не боитесь!.. У вас девушки и без того точно колодницы какие! Господи!

Раздалось всхлипывание.

— Мели еще! Паскуда!

— Постойте, любезнейший! — проговорил голос полицейского.

Не оглядываясь, Теркин понял, кто тут тягался перед "поручиком", — содержатель «дешевого» дома с своей «девушкой», откуда-нибудь из Пильникова или от Яузского моста. Он слыхал про эти места, но сам никогда там не бывал.

Разбирательство мешало ему уйти в рассматривание фотографий московских карманников. Да он и не надеялся найти портрет жулика, что выхватил у него бумажник два дня назад.

Лицо и телесный склад того, видом лавочника, который толкал его спереди, достаточно врезались ему в память: рябинки по щекам, бородка с проседью, круглые ноздри; кажется, в одном ухе сережка. Но он ли выхватил у него бумажник или один из тех парней, что напирали сзади? А тех он не мог бы распознать, не стр.144 кривя душой; помнит только лиловую рубаху навыпуск одного из них, и только.

Да и вообще он ни крошечки не верит в успех дознания и поисков. Он даже не очень охотно давал показание в участке, где продиктовал текст заявления, появившегося на другой день в газетах. А сегодня, когда он подал новое письменное заявление начальнику сыскной полиции, вон в той большой комнате, ему хотелось сказать:

"Извините за беспокойство. Ведь из этого ничего не выйдет".

Начальник задал ему два-три вопроса строгим голосом, с унылым взглядом человека, которому такая «пустяковина», как кража из пиджака четырехсот рублей, нимало не занимательна.

И потом, когда он говорил с офицером, пригласившим его ознакомиться с альбомом известных карманников и других воров, ему еще яснее стало, что "ничего из этого не выйдет".

— У вас и документы были в бумажнике? — спросил его офицер. — Паспорт?

— Паспорта не было; но два-три письма деловых… И расписка одна…

— Денежная?

— Да, денежная.

Офицер усмехнулся и посмотрел вбок.

— Видите… У здешних жуликов бывает иногда такая повадка. Деньги они прикарманят, а ежели бумаги, паспорты и другое что — в почтовый ящик опустят, который поближе.

— Честность, значит, есть… своего рода джентльменство.

— Как видите.

— А на этот раз они не рассудили так поступить?

— Почтовое ведомство нам препроводит… коли что найдется в ящиках.

Все это говорилось тоном совершенного равнодушия.

Теркин глядел на офицера и думал, какая ему, должно быть, тоска на этой постылой службе…

Воспитывался он, наверно, в юнкерском училище, вышел в драгуны, по службе не повезло, куда же идти?.. В полицию. Смыслил он в лошадях, в хорошей езде, книжки почитывал, барышень умел смешить, ну, в картишки… А тут надо интересоваться нравами и повадками "господ жуликов", принимать к сердцу всякую стр.145 обывательскую неприятность, постоянно работать головой, изощрять свою память и наблюдательность. Тосчища!