Страница 107 из 120
XXVII
В той самой беседке, где он в первый раз говорил с Саней, сидели они друг против друга.
Теркин быстро-быстро оглядел ее и тотчас же отвел глаза. Серафима была одета пестро, но очень к лицу — шляпка с яркими цветами и шелковый ватерпруф темно- малинового цвета, с мешком назади и распашными рукавами. Ему показалось, что она немного притирается.
Глаза выступали непомерно — она их или подкрашивала, или что-нибудь впускала в зрачки. На лице — бледном и немного пополневшем — пробегали струйки нервной дрожи. От нее сильно пахло духами. Из-под юбки светлого платья выставлялась нога в красноватой ботинке. На лбу волосы были взбиты.
"Кокотка, как есть кокотка!" — определил он мысленно и в груди ощутил род жжения. Никакой радости, даже волнения он не сознавал в себе. Ему предстояло что-то ненужное и тяжкое.
— Здравствуй, Вася! — заговорила первая Серафима и подалась к нему своим, все таким же пышным станом.
Он ничего не ответил.
— Ты так меня встречаешь? стр.443
— К чему же этот приезд сюда?.. Ведь у меня есть квартира в городе.
— Кто же виноват, что ты здесь днюешь и ночуешь?..
Низовьев хотел тебя вызвать, нарочного послать. Он тебя ждет второй день. Ты получил его письмо?
— Получил… Но здесь я еще не покончил.
— Ну, я и рассудила поехать сама. Я по делу, ничего тут нет неприличного. Уж если ты нынче стал такой ц/ирлих-ман/ирлих… Или ты у этих уродов на правах не одного покупателя, а чего-нибудь поближе?
Губы ее начали заметно вздрагивать. Она их закусила, чтобы удержать слезы.
— Все это ни к чему, и вы напрасно…
— Нет, уж пожалуйста, не на «вы»! В каких бы ты ни был ко мне чувствах — я не могу… слышишь, Вася, не могу. Это нехорошо, недостойно тебя. Я — свободна, никому не принадлежу, стало, могу быть с кем угодно на «ты»… Да будь я и замужем… Мы — старые друзья. Точно так и ты… ведь ты никому не обязан ответом?
Ее глаза остановились на нем пытливо и страстно. Ему стало неловко. Он не глядел на нее.
— Тут свобода ни к чему, — выговорил он немного помягче.
— Пойдем отсюда. Здесь мы на юру! Оттуда видно… И ты будешь стесняться…
— С какой стати?
— Прошу тебя.
Она так произнесла эти два слова, что он не мог не встать. Встала и Серафима и взяла его сама под руку.
— Туда… туда!.. Книзу! Ведь они, там, могут меня считать за покупательницу. Явилась я к тебе… а ты скупаешь леса… Вон там внизу лужайка под дубками… Как здесь хорошо!
Серафима придержала его за руку и остановилась.
— Ах, Вася! — Она вздохнула полной грудью. Как жизнь-то играет нами!.. Вот я попала в Васильсурск, на лесную ярмарку.
— Я знаю с кем…
Он не подавил в себе желания кольнуть ее, напомнить ей, с кем она туда явилась, какими поклонниками она теперь не пренебрегает. Ему припомнилось то, что рассказывал Низовьев о каком-то петербургском лесопромышленнике — сектанте. стр.444
— Тебе небось Низовьев говорил про Шуева?
— Какого Шуева?
— Ну, того… из "белых голубей".
Она не докончила и рассмеялась.
— Правда это? — спросил он, и его губы сложились в усмешку жалости к ней.
Она схватила это глазами и отняла руку.
— Ты думаешь, я его вожу?..
— С такими трудно иначе, — шутливо выговорил он.
— Ну, все равно, думаешь, я обираю его? Могла бы!.. Так как он… страсти-ужасти!.. Ты не знаешь!.. До исступления влюблен… Да… И он душу свою заложит, не только что отдаст все, что я потребую… Дядя у него — в семи миллионах и полная доверенность от него… Слышишь: семь миллионов! И он — единственный наследник…
— Хорошо, хорошо!
Ему стало уже досадно на себя, зачем он намекнул на этого сектанта.
— Я запретила ему за мной следом ездить. Провались они все! — вскричала она и, обернувшись к нему, опять взяла его под руку. — Вон туда сядем… Пожалуйста!.. Там так славно!
Он не противился. Серафима опустилась прямо на траву в тень, между двумя деревьями.
— Садись сюда же… Ну вот, спасибо. Ты не желаешь, чтобы я тебя, по-старому, Васей звала и «ты» тебе говорила?.. А?
— Мне, пожалуй…
— Ну, хоть и на том спасибо.
Над ними сбоку наклонились ветви большой черемухи, и к ногам их спадали белые мелкие лепестки.
Серафима подняла голову и громко потянула в себя воздух.
— Господи! — перебила она себя. — Так хорошо!.. Воздух!.. Пахнет как! Река наша — все та же. Давно ли? Каких-нибудь два года, меньше того… Тоже на берегу… и на этом самом… А? Вася? Тебе неприятно? Прости, но я не могу. Во мне так же радостно екает сердце. Точно все это сон был, пестрый такой, тяжелый, — знаешь, когда домовой давит, — и вот я проснулась… в очарованном саду… И ты тут рядом со мной! Господи!..
Волнение перехватило ее речь. Она отвернула голову и взялась руками за лицо. Теркин сидел немного стр.445 повыше ее, прислонившись спиной к одному из молодых дубов. И его против воли уносило в прошлое. Как тогда задрожали его колени, когда он, у памятника, в садике, завидел ее издали. Он себя испытывал, почти боялся, что вот не явится этого признака, по которому он распознавал страсть… И признак явился. В чувстве этой роскошной и пылкой женщины он находил потом больше глубины и честности, чем в себе. Ничего мудреного нет, что она осталась верна его памяти, даже если и начала кружить головы мужчинам… Кто его так любил?..
Глаза его украдкой остановились на ее профиле, на ее стане, на линии ее головы. Да, она смахивала на кокотку; но в ту минуту вся трепетала влечением к нему, жаждой примирения, любовью, искупающею всякий грех.
Листки дубов и черемухи ласково шептались и слали им свое благоухание; вблизи ворковала горлинка, из травы выглядывали головки маргариток.
На сердце Теркина стало помягче. Он не хотел помнить зла: но не мог и лгать, надевать на себя личину или поддаваться соблазну, чтобы сказать тотчас же потом: "Ты хотела добиться своего… Ну, а теперь прощай!"
Чуть-чуть дотронулся он до ее руки, немного ниже локтя. Серафима, точно от укола, повернулась к нему от одного прикосновения.
— Во мне, — заговорил он, не поднимая на нее глаз, — нет никакого против… тебя, — слово не сразу сошло с губ его, — сердца… Все перегорело… Может быть, мне первому следует просить у тебя прощения, я это говорю, как брат сказал бы сестре…
— За что? — почти изумленно перебила Серафима.
— Я тебя на грех подтолкнул… Никто другой.
— Вот еще! С какой стати ты на себя такое святошество напускаешь, Вася? Это на тебя не похоже… Или…
Она хотела сказать: "или Калерия тебя так переделала?"
— Никакого тут святошества нет. Я употребляю слово «грех» попросту. Я тобой хотел овладеть, зная, что ты чужая жена… и даже не думал ни о чем другом. И это было низко… Остальное ты знаешь. Стало, я же перед тобой и виноват. Я — никто другой — и довел тебя до покушения и перевернул всю тебя. стр.446
За три минуты он не ожидал ничего похожего на такой приговор себе. Это вылилось у него прямо, из какой-то глубокой складки его совести, и складка эта лежала вне его обычных душевных движений… И ему стало очень легко, почти радостно.
— Не фарисействую я, Сима. Осуждаю себя и готов всячески поддержать тебя, не дать тебе катиться вниз… Встретил я тебя нехорошо… Не то испугался, не то разозлился… А вот теперь все это отлетело. И никаких счетов между нами, слышишь — никаких…
— Никаких? — захлебываясь, выговорила она и наклонила к нему низко трепетное лицо.
— Никаких!..