Время жалящих стрел

Тем временем жрец приближался, и с каждым шагом все явственней проступало на его лице недоумение. Похоже, он не мог взять в толк, что понадобилось здесь двум вельможным нобилям, один из которых обряжен в теплый серый плащ с мерлушковым подбоем, напоминающий одеяние карпатских горцев, а другой – в черно-красную куртку пажа.

Сердце Ораста прекратило биться. От ужаса у него свело конечности. Сейчас жрец закричит!

Он распластался по стене, моля Митру, чтобы случилось чудо, камень расступился и принял бы его в себя.

Он попытался предупредить по-прежнему склоненного над замком Амальрика, но из пересохшей глотки вырвался лишь сдавленный хрип. Как вдруг барон, не разжимая губ, прошипел:

– Молчи, болван! Я вижу – молчи!

Уверенный, что все пропало, Ораст зажмурился от ужаса. Вчера, когда Амальрик открыл ему план, все казалось таким простым и понятным. И вот, на первых же шагах, все рухнуло! Он готов был завыть от отчаяния…

А тем временем жрец подошел ближе.

– Могу ли я чем-то помочь благородным господам? – учтиво осведомился служитель Митры, но в глазах его читалось недоверие.

Казалось, в любой момент он готов кликнуть стражников, и лишь наряды незнакомцев, выдающие принадлежность к высшему свету, удерживают его от того, чтобы поднять тревогу.

– Должно быть, вы заблудились. Жертвоприношение должно состояться в Западном приделе. Позвольте мне проводить вас туда.

Амальрик повернулся к говорящему, стараясь заслонить связку отмычек, торчащих из замочной скважины. Лицо его осветилось улыбкой.

– Мы осведомлены об этом. Но Верховный жрец Декситей любезно разрешил нам осмотреть внутренности храма и даже распорядился снабдить ключами от этой двери. Вот этот юноша, – он кивнул в сторону оцепеневшего Ораста, – доводится племянником Его Святости!

Жрец удивленно поднял брови.

– Мне крайне странно слышать о том, что Его Святость потворствует такому страшному греху, как любопытство. Ибо ничто так не разъедает молодую душу, как нетерпение и чрезмерная пытливость.

– Но разве Солнцеликий не прощает тех, кто жаждет испить из чаши познания? – в тон ему возразил Амальрик. – И разве не сказано в его заповедях: «Да будет одобрен идущий по тернистому пути к истине»?

– Приятно встретить мирянина, столь искушенного в вопросах Веры, – смягчилось лицо жреца. – Но правила храмы нерушимы – непосвященным запрещено проходить внутрь!

Он развел руками.

– Так что, дети мои, мне не остается ничего другого, как проводить вас в Западный придел, дабы вы могли присоединиться к своим братьям!

Амальрик повернулся к замку, но жрец неправильно истолковал его движение и протянул руку.

– Не стоит беспокоится, сын мой. Я сам верну ключи Его Святости.

Тело немедийца напружинилось.

– Как вам будет угодно, добрый отец!

Лицо Ораста залила мертвенная бледность. Он застыл от ужаса, провожая взглядом протянутую руку митрианца. Жрец поймал его взор и обеспокоено повернулся к юноше.

– Что такое? Вам дурно? Позвольте, я помогу…

– Да, – подал голос барон, опуская руку в карман. – Вы сможете нам помочь. Если сами откроете эту дверь!

Церемония была в самом разгаре. Кульминация и завершение ее должно было состояться на одном из четырех дворов храма, там, где уже дожидался своей участи белый жертвенный бык, чьей крови предстояло оросить каменную плиту алтаря, но пока в огромном зале перед придворными разыгрывалось священное действо, бывшее непременной частью церемонии.

Валерий, как и прочие, был его свидетелем уже не раз, Но редко обряд проводился с такой пышностью. В действе, призванном представить взору верующих картины из жизни погибшего воина, его долгий путь наверх, в чертоги Солнцеликого, и конечное Успокоение, задействовано было десять дюжин жрецов. Одних певчих на хорах, расположенных с четырех сторон необъятного зала, было не менее сотни.

Пышность зрелища была беспредельной – но почему-то именно это нагоняло на принца тоску. Он не ощущал за этими живыми картинами искренних чувств, живой скорби по усопшему. Перед ним был балаган. Пусть богатый, невероятной красочности, но балаган. Перед таким холодным, лживым Митрой, которого являли здесь разряженные и такие же лживые жрецы, принц не мог испытывать ни страха, ни благоговения. Он мог лишь надеяться, что Тиберий с сыновьями обрели успокоение в объятиях куда более милосердного и любящего божества.

Он вновь отвлекся, разглядывая пышное убранство храма: фрески на стенах, колонны, отделанные огнистым сланцем и увитые хвойными гирляндами, мозаичный пол, где выложен был сложный лабиринт из двух скрещенных солнцеворотов. Но мысли его разбегались, неуклонно возвращаясь ко дню вчерашнему и ко всему тому, что он так усердно старался забыть.

И все же та давешняя встреча под покровом темноты не привиделась ему. Он не мог ошибиться. И человек, встретившийся ему на заднем дворе у конюшен, был никто иной, как его старый знакомый киммериец.

В молчаливой задумчивости Валерий Шамарский возвращался с прогулки по городу, куда отправился бродить бесцельно, не в силах больше находиться в своих апартаментах. Общество Релаты было невыносимо – но оказалось, что наедине с самим собой ему сделалось только хуже. Прогулка не принесла облегчения, а дешевое вино, выпитое в каком-то кабачке у рынка, вместо того чтобы разогнать тоску, лишь усилило ее.

Шумная компания подгулявших селян за соседним столиком, где какой-то бородач с жаром рассказывал бесконечную историю о том, как его друг кузнец с дочерью были сожраны явившимися из преисподни демонами, и вовсе заставила его возненавидеть весь род человеческий…

Мрачное настроение принца лишь усугубилось при виде дворца, освещенных окон в главном зале, где вовсю кутили придворные, и он намеренно сделал крюк через конюшни, чтобы не слышать звуков гульбы, пьяного хохота и визгливой музыки.

Казалось, весь мир что-то праздновал сегодня, наслаждался жизнью – кроме него одного!

Но здесь, на задворках дворца, было сравнительно тихо. Большинство слуг, точно деловитые муравьи, сновавших здесь днем, уже разбрелись по своим каморкам, торопясь урвать недолгие часы отдыха, и на пути Валерию попадались лишь редкие стражники, да челядинцы, посланные, должно быть, хозяевами с какими-то поручениями. Он впервые вздохнул полной грудью, наслаждаясь одиночеством и покоем.

Откуда-то из бесконечного далека до него доносились приглушенные голоса, смех, ругань, – обычные звуки ночи. Однако во тьме каждый звук приобретал неожиданную выпуклость, отчетливость, утрачивая одновременно связь с целым и всякий смысл, не означая более ничего, не имея иного существования, кроме вот этого, мгновенного, ясного и краткого, точно вспышка во мраке, точно перезвон храмовых колокольцев.

Он тряхнул головой, чтобы прогнать наваждение, – и вновь мир вернулся к обыденности, обрел смысл. Теперь его окружала самая обычная ночь, холодная, сырая, насыщенная ароматами влажной земли, конского пота и варящейся похлебки.

Внезапно умиротворенное состояние его нарушила раздавшаяся совсем поблизости грубая солдатская ругань и отрывисто отдаваемые команды…

Он вздрогнул от неожиданности, завидев фигуры во тьме.

Непохоже на Черных Драконов – да и те давно уже спят по казармам, кроме тех немногих, что несут ночную службу в королевских покоях. Но и не городские стражники: слишком уж подтянутые, плечистые, собранные – не то что расхлябанные, разжиревшие тарантийские хранители покоя…

Бывший воин, Валерий замер, и что-то встрепенулось в его душе. Если бы не запрет Вилера брать на службу Вольные отряды, он готов был бы поклясться, что навстречу ему идут наемники.

Он ускорил шаги, торопясь пройти мимо, – ибо почему-то вид этих крепких, мускулистых воинов с обветренными, иссеченными шрамами лицами, был ему неприятен. Раздражало то, как переговаривались они между собой, грубовато и насмешливо, как беззаботно звучали в ночи их голоса.

Ему вспомнились невольно иные ночи, куда более жаркие, чем нынешняя, когда даже тьма не приносила облегчения, и звезды, огромные, точно белые хризантемы, расцветали на густо-синем небе… Все тогда было иначе. В то время ему и в голову не пришло бы таиться в ночи, подобно конокраду, или красться, надеясь не попасться никому на глаза. Тогда не было ни этой горечи на душе, ни усталости, до срока погасившей огонь в глазах и заставившей согнуть плечи.